Девочка-лёд
Добирается до меня в один прыжок. Грубо тянет за блузку назад. Воротник больно врезается в шею. Поднимаю руки. А потом вдруг внезапно становится темно. Будто свет выключили. Но нет. Просто кое‑кто надел мне на голову ведро.
– Думаешь, тебе это сойдёт с рук? – раздаётся по ту сторону купола.
Я пытаюсь снять ведро, но он не позволяет. Хохочет, пока я, теряясь в пространстве, не понимаю, куда отступить: то ли влево, то ли вправо. Нос касается холодного металла. Пахнет ведро просто ужасно. Какой‑то плесенью вперемешку с ядрёным чистящим средством. Так себе ароматы… По лицу стекают остатки грязной воды. Представляю, сколько бактерий сейчас радостно протянули ко мне свои лапки.
– Темно тебе там, да? – издевательски интересуется Беркут, стуча по дну ведра кулаком.
– Сними его! – верчу головой из стороны в сторону.
– Нет‑нет, ты отлично смотришься в нём, маленькое чудовище! – возвращает его на место, не давая выбраться.
Я беспомощно машу руками, кружась вокруг своей оси, а этот упырь наслаждается развернувшимся представлением. А после… я совершаю роковую ошибку. Устремляюсь вперёд, не разбирая дороги, и со всей дури врезаюсь во что‑то. И это что‑то с жутким грохотом разбивается. Наверняка слышно на весь первый этаж.
– Ой дууура кривая… – тянет, цокая языком, Беркутов.
Вытягиваю вперёд руки. Пробую на ощупь.
– Ты чё делаешь, идиотка?
Отдёргиваю ладонь, которую пронзает острая боль. Срываю злосчастное ведро с головы, не ощущая давления с обратной стороны. Громко чихаю. Часто моргая, смотрю на разбитое дверное стекло и груду осыпавшихся осколков.
– Беееркутов! Лисиииицына! К директору! – ревёт на весь этаж Венера Львовна.
* * *
Суббота. Раннее утро. После пробежки я сижу у окна и слушаю щебечущих под окном птичек. Прижимаю коленки к груди и укладываю на них голову. Прищуриваю один глаз. Прохладно, но тёплые лучики солнца ещё греют. Может, повезёт и в этом году хорошая погода в Москве задержится? Хотя октябрь уже…
Ульянка начинает что‑то бормотать во сне, и я прислушиваюсь. Шоколадки, что ли, просит. Бедный ребёнок… Аж слёзы на глаза наворачиваются. Надо купить её любимые.
Слезаю с подоконника, подхожу к шкафу и достаю нужную книгу. Не понимаю. Пусто. Трясу её аккуратно, перелистываю страницы. Понимаю, что деньги вряд ли найдутся, но всё же просматриваю остальные книжки тоже. Ничего нет, и это может означать только одно…
Поправляю сползшее одеяло Ульяны и выхожу в коридор. Прислушиваюсь. На кухне какая‑то возня. Направляюсь туда. Первое, что бросается в глаза, – пакет из магазина «Красное и Белое», оставленный на деревянном подранном стуле. Мать сидит за столом. Грязный халат, взъерошенные волосы.
– О, Алёнкин, – кивает в знак приветствия.
– Мам, – смотрю на бутылку водки и наполненную до краёв рюмку. – Утро ведь…
– Так я чуток, для настроения, – поднимает стопку и одним махом опрокидывает её в себя. – И вообще, чёй‑то ты меня уму‑разуму учить надумала? Мала ещё!
С глухим стуком ставит рюмку на стол.
– Мам… а где деньги? – спрашиваю осторожно. – Ты взяла?
– Да, я! У Валеры день рождения, если ты забыла! – повышает на меня голос она.
– Но они нужны были…
– Вся в папашу своего! – наливает себе ещё одну порцию «Беленькой». – Должна мать свою личную жизнь наладить или нет?
Я молчу. Неоднократно пыталась объяснить ей, что ничего не изменится, пока она будет пить и путаться с сомнительными мужчинами. Но кто бы меня слышал…
– Я Валерочке подарок хочу купить, – информирует она.
– Мама, нам за сад платить двадцатого и за свет долг надо погасить, – шепчу в отчаянии.
Подхожу к холодильнику. Открываю. Бутылки, что стоят справа, лязгают, стуча друг о друга. На полке замечаю готовые фасованные нарезки. Закрываю. Прислоняюсь лбом к холодной поверхности.
– Чё? Ну чё, Алёнк, надо ж праздник человеку устроить‑то!
Праздник… В прошлом году она забыла про день рождения младшей дочери.
– Любовь у нас. Знаешь какая! – томно вздыхает мама. – Как в книжках этих твоих!
Меня передёргивает. Я с этим Валерой на одну поляну бы не присела…
– Та, – машет мать рукой. – Много ты понимаешь!
– Что Ульяне кушать, мам? – устало интересуюсь.
– А то нечего прямо! – злится она. – Макароны свари, гречку! Закуски только пока не трогайте! Надобно чтоб красиво, ну накрыть там, поняла?
Вздыхаю. В глазах застывают слёзы. Я месяц по вечерам работала, чтобы какому‑то чужому Валере было хорошо?
– И это… Давай после своего зверинца поезжайте в Бобрино к бабке, – чиркая зажигалкой, выдаёт она. – Чистый воздух, все дела, полезно…
– Чтоб не мешались, – не могу не съязвить я.
– Поговори мне ещё! Совсем от рук отбилась. Ну‑ка, дневник неси.
– Он уже два года как электронный, – напоминаю ей сквозь зубы.
– Придумали ерунду, – фыркает мать, выпуская изо рта густой сизый дым. – Что там вообще в этой твоей гимназии богатых ублюдков?
– Ничего, – отвечаю коротко.
– Хоть бы делилась с матерью. Мож совет какой нужен.
Совет… Я едва сдерживаюсь от того, чтобы не засмеяться в голос.
– Мы ж как подружки раньше были, – корит она.
– Будто я виновата, что после смерти Миши тебя понесло! – отвечаю резко.
– Ну‑ка не смей мне! – вскакивает со стула Катя и подходит к окну. Рыдать сейчас будет.
Дядя Миша был единственным порядочным мужчиной в жизни матери. Рядом с ним Екатерина была совсем другой. Красивой, заботливой, доброй и хозяйственной. В прежней квартире было чисто и уютно, там всегда звучал искренний смех и пахло пирогами. К сожалению, та Катя умерла вместе с ним. Несчастный случай – и Ульяна, как и я, осталась без отца. Ей тогда два года только‑только исполнилось…
Ставлю чайник на плиту, чтобы накормить завтраком сестру.
– С моё проживи, а потом будешь умничать! – злится мать, разглядывая окраину сонной столицы.
– На меня плевать, так хоть бы про Ульяну подумала, – набравшись смелости, говорю я. – Она уже забыла, когда маму трезвой видела.
– Тресну, Лисицына! – угрожает родительница. – Ты как со мной разговариваешь, дрянь?
