Девочка-лёд
Беркутов не двигается. Пялится на меня. Странно, чересчур внимательно и пристально. Опускает глаза на мою шею. Затем на грудь, что ходит ходуном под тонкой тканью промокшей до нитки белой футболки. Вспыхиваю, как рождественский фейерверк, когда он снова резко впивается поплывшим взглядом в мои глаза. Смотрит абсолютно неадекватно. Может, принял что? У таких, как он, это вроде является нормой.
Шумно и беспомощно вдыхаю через нос. В лёгких совсем не хватает воздуха. Отдираю его руку от своего рта, и он как будто приходит в себя. Презрительно кривится и наконец встаёт с меня, трясущейся, как осиновый лист на ветру. Смутившейся до жалящего румянца на щеках. Потерянной и сбитой с толку.
Наркоман проклятый! Я слышала, что представители золотой молодёжи в поисках новых ощущений периодически балуются таблетками и тем, что посерьёзнее. Кошмар.
– В зал, Лисицына! – командует тренер, помогая пострадавшему Даньке подняться на ноги.
– Данька, – касаюсь его лица пальцами. – Ты как?
– Нормально, – отвечает, небрежно стирая кровь рукавом толстовки.
Уже в спортзале Пётр Алексеевич начинает разбор полётов. Строит класс шеренгой, заново разжёвывая правила поведения в школе. Затем после воспитательной беседы гонит взбудораженную толпу на разминку, отдавая во власть Пилюгина.
– А вы, трое, придёте после занятий отрабатывать своё наказание! – говорит он нам сердито.
– У меня другие планы, – громко заявляет Беркут, стаскивая с себя мокрую и грязную футболку.
– Я сказал, Беркутов! В три тридцать. Здесь! – безапелляционным тоном командует Пётр Алексеевич.
– Я не приду, у меня тренировка, – бросает в ответ Роман, вытирая всё той же футболкой свои тёмные волосы.
Девчонки, пробегающие мимо, шепчутся и пялятся на его оголённый, атлетично сложенный торс. А я не смотрю. Оно мне не надо абсолютно…
– В таком случае я буду вынужден сообщить Борису Олеговичу о том, что ты снова распускаешь руки вне зала!
– Стучите, мне фиолетово, – грубит мальчишка и, закинув дорогую майку в мусорное ведро, направляется к скамейке.
Садится, вытягивает вперёд длинные ноги и откидывает голову на стену.
– Вылетишь перед соревнованиями как пробка, Беркутов! Сам знаешь!
Тот скалится и закрывает глаза. Невыносимый до ужаса! Грубиян и хамло. Вот кто он.
Данька шмыгает носом, убирая от лица бинт.
– Кто первый начал, Князев?
Друг молчит. Как всегда.
– Беркутов? – обращается к нему тренер. – Ты?
– Да, – отвечает с вызовом.
А этот, конечно, согласен взять всё на себя. На самом деле, по‑честному, они оба хороши. Задирают друг друга регулярно и поочерёдно. Даже не верится, что когда‑то были лучшими друзьями.
– От тебя, Лисицына, вообще не ожидал! – качает головой тренер, и это простое порицание заставляет меня виновато опустить голову. – Грановская, я не понял, ты там язык разминаешь или голеностоп?
Тренер отвлекается, дабы приструнить выпускников, весьма неохотно выполняющих опостылевшие за одиннадцать лет физические упражнения.
– Дура бешеная, – слышу я в этот момент в свой адрес от Беркутова. И щека начинает адски гореть от его колючего взгляда.
– Рот закрой! – злится Князев и порывается подойти к нему снова. – Не дыши даже в её сторону, понял?
– Дань, пожалуйста, не надо, Дань, – жалобно прошу я, перехватывая его руку.
– Далась мне твоя убогая, – уничижительно фыркает Беркут, и грудь помимо воли сдавливает от того, насколько брезгливо звучит его голос. Может, потому что именно так Он не называл меня никогда…
Пытаюсь убедить себя в том, что это просто слова. Набор букв, брошенный для того, чтобы в очередной раз зацепить и задеть меня и Князева.
– Дань, чё такое?
Рядом с нами вырастает высокая фигура Пашки Аверина. Он растерянно смотрит на разбитое Данькино лицо, на меня, промокшую насквозь, и на самодовольную морду ухмыляющегося врага, в расслабленной позе развалившегося на скамейке.
– Этот урод опять…
– Аверин, иди сюда, – манит пальцем и задирает Роман теперь и Пашку. – Тебя для пропорции я тоже готов разукрасить.
– Ну‑ка замолчали! – гремит не хуже грома голос Петра Алексеевича. – Упали, отжались оба. Аверин, штраф за опоздание!
– Так это, Циркуль, – осекается под взглядом физкультурника, – то есть Элеонора Андреевна попросила помочь, так я и это…
– Ты у меня сейчас сам циркулем на шпагат сядешь! Быстро на разминку! А ты, Лисицына, пойди переоденься. У Пилюгина чересчур обильное слюноотделение. Того и гляди приступ начнётся.
Я, краснея до самой макушки, удаляюсь в раздевалку. И последнее, что успеваю заметить, – Даню и Романа, опустившихся на пол.
* * *
Второе сентября кажется поистине бесконечным. Русский язык, химия, литература… И на каждом из уроков Беркутов считает своим долгом так или иначе меня затронуть. На алгебре и вовсе издевается с каким‑то нескрываемым, нездоровым удовольствием. Потому что отлично осведомлён о том, что этот отвратительный предмет – моё самое слабое место. Ахиллесова пята, если хотите.
Я стою у доски и пытаюсь сконцентрироваться на задании, вперившись взглядом в учебник.
– Лисииицына, – обращается ко мне Элеонора Андреевна, – ещё раз прочитай условия задачи.
– Ей это не поможет, – язвительно прилетает от Грановской в ответ.
Вот уж кто бы рот не открывал! Таблицу умножения до сих пор не знает!
– Читаем, Алёна!
– Винни‑Пух и Пятачок пришли в ресторан Совы и заказали две большие банки мёда на двоих, – тяжело вздохнув, под сдавленный смех одноклассников начинаю читать я. – Винни съедает такую банку мёда за четыре часа, а его друг Пятачок съедает половину такой же банки мёда за восемь часов. За сколько минут они съедят банку мёда вместе?
– Типовая задача экзамена, – кивает Элеонора, поправляя очки. – Ну‑с…
– Под чем был тот, кто составлял эту задачу? – просыпается Пилюгин.
– Примем всю банку мёда за икс килограмм, – пишу я. – Составим таблицу: объём еды, время, производительность.
Абрамов усмехается. Уж не знаю, что его рассмешило.