Дорога поворачивает в рай

– Плюнь мне в рот, – говорит Луц.

– Что?

Сколько его знаю, не могу привыкнуть к его кинкам.

– Плюнь мне в рот.

– Если ты хочешь…

Я наклоняюсь к нему ниже, собираю слюну (это нелегко, потому что во рту сухо, как у монашки между ног) и спускаю ее в открытый рот Луца. Между нами протягивается тонкая струйка и через секунду пропадает. Я вытираю губы.

– Доволен?

Вместо ответа он подминает меня, прижимает к песку, наклоняется и лезет языком мне в рот. Я не сопротивляюсь, но и активности никакой не проявляю.

– Дай мне свой язык, – говорит Луц.

Я прикусываю его губы – сначала легко, потом сильнее, но он не останавливается. Краем уха я слышу вдалеке возню. Ее прерывает визг:

– Слезь с нее! Да сука, что же ты делаешь, дрянь такая? Всё уделал, а кто стирать будет? Кто стирать будет, мразь ты конченая?

Мы отрываемся друг от друга и поворачиваемся в направлении визга. Приземистая, опухшая баба в расстёгнутом пальто орет на парнишку лет семи, прижимающего к песку девочку примерно того же возраста. Одета вся троица убого, дети – недокормленные и на вид дебиловатые. Девочка рыдает, задыхаясь от слёз и соплей; беспомощно бьется под весом малолетнего бандита. Мальчик встает, уныло разглядывая носки дешевых обтрепанных кроссовок; его жертва продолжает лежать на песке, пока мамаша рывком не ставит ее на ноги. Баба отряхивает своих отпрысков, награждая их мощными шлепками и подзатыльниками, но дети, привычные к такому обращению, даже не орут. В присутствии малышей, особенно девочек, Луц начинает грузиться: замолкает и смотрит куда‑то в сторону. Я засовываю ему язык в ухо. Луц чуть ли не подпрыгивает на месте и потирает пострадавший орган.

– Ты что?

– Не грузись.

Я притягиваю его к себе. Хотя на нем тонкий свитер, а воздух по‑весеннему прохладный, от Луца исходит тепло. Нам нравится трогать друг друга и быть гораздо ближе, чем друзья. Мы как малыши, которые вечно таскают за собой любимых кукол, кормят их с ложечки, кладут с собой в постель, целуют пуговичные глаза. Не хочу, чтобы мы когда‑нибудь стали взрослыми и забросили друг друга на чердак.

Бабе всё‑таки удается довести свой выводок до слёз, они орут, соревнуясь, кто кого перекричит. Через пляж мог бы проехать поезд, а мы бы и не услышали.

Увидев, что мы смотрим на нее, баба переключается на нас.

– Что, блядь, уставились? Стыда у вас нет! Тут люди с детьми ходят, нашли место, идиоты ебаные, блядь!

Мы переглядываемся, раздумывая, послать ее нахуй или проигнорить. Луц машет бабе рукой:

– Иди, куда шла; хуле надо? – и мне: Вот люди, посидеть спокойно не дадут.

– Да ваще охуевшие, – соглашаюсь я.

Баба тоже раздумывает, поорать еще или пойти своей дорогой, но дети тянут ее куда‑то, и наконец они втроем сваливают к ларьку с кебабами.

– Может, тебе там что‑нибудь купить? – спрашивает Луц, кивая в сторону палаток.

– Я не ем кошатину.

– Может, они из собак готовят.

– Собак вообще не люблю, даже жареных.

– Тебе не угодишь.

– Я принцесска, сам же сказал. – Я потрясаю рождественским подарком Луца – браслетом с подвеской‑короной.

– Принцесска, да. – Луц ухмыляется краешком рта, и на его щеке – почему‑то только на одной – появляется ямочка. Он помогает мне встать, отряхивает меня от песка, приглаживает волосы. – Моя любимая принцесска.

– Можно у тебя кое‑что спросить?

– Ну.

Я прижимаюсь к нему, обнимаю за шею и говорю на ухо:

– У тебя встал?

– Сама потрогай.

Трогаю через штаны.

– Стоит… Классно вообще…

– Ты голодная сегодня. Давно не было?

– Давно было.

– Это не дело.

– Знаю. У тебя у самого‑то когда было?

– Всё по расписанию.

– А что стоит тогда?

– На тебя всегда стоит. Хочешь мороженко?

– Хочу.

– Сейчас принесу.

Он уходит к палаткам с фаст‑фудом. Я ложусь на бушлат и смотрю в небо. Наверху ни облачка, никакого движения, и чем дольше я смотрю в неподвижную голубую пустоту, тем сильнее мне кажется, что я сама куда‑то плыву. От воображаемой качки меня начинает подташнивать, я выпрямляюсь, прикладываю к глазам ладонь, прикрываясь от солнца, и высматриваю Луца. За стойкой у палаток тусят две малолетки, они не отводят с моего мальчика жадных взглядов, хихикают и закатывают глаза. Заключаю сама с собой пари: подвалят они к нему или нет. В арсенале у них нарощенные волосы, китайские угги на посиневших от холода голых ногах и короткие дермантиновые курточки. Малолетки решают, что этого достаточно, и направляются к Луцу. Теперь я могу спорить, пошлет он их нахуй или внесет в свое плотное расписание – конечно, обеих сразу, он не тратит время на персональные аудиенции. Они перекидываются парой слов, но результат неясен: малолетки возвращаются к стойке, а Луц с мороженым идёт ко мне.

– Ну что, пополнил график «сунь‑вынь», малыш Алекс?

– Милая Франциска, ты, должно быть шутишь. Эти юные леди гораздо ниже моих стандартов. Ешь, пока не растаяло.

«Франциска» я только для Луца, и всегда только «милая Франциска». Для прочих – просто Франка.

– Что не так с юными леди?

– Разве я могу трахать леди, которые не читали Кьеркегора?

– Я тоже не читала.

– Но ты хоть что‑нибудь читаешь?