Дорога поворачивает в рай

– Да.

– Ты никогда не говорил со мной.

– Не знал, как к тебе подступиться.

– А сейчас знаешь?

– И сейчас не знаю. Ты не изменилась, я же говорил. Вокруг тебя колючая проволока под напряжением, а рядом табличка «Не влезай – убьет».

– А где‑то глубоко внутри, в тридцать первом бараке, доктор Менгеле проводит медицинские эксперименты. Не говори глупостей. Ты меня не знаешь. По‑твоему, если мы ходили в одну школу десять лет назад, ты можешь делать обо мне какие‑то выводы?

– Да я не делал никаких выводов. Ты права, я тебя совсем не знаю.

Я жутко разозлилась. С детства слышу: «у тебя такой характер», «будь милой». Я не милая, но и на концлагерь с вышками по углам нисколько не похожа. Выпрямляюсь, Стомпер поднимается вслед за мной.

– Поехали?

Время позднее, и машин на дороге совсем мало. Я встаю на обочине, вытягиваю руку; Стомпер ждет поодаль. Останавливается старый, еще довоенный наверное, фиат. Дед‑водила вздрагивает, когда из темноты появляется бритый тип в кожанке и садится ко мне на заднее сидение, но увидев, что тип интересуется только мной, успокаивается. До улицы Освободителей ехать минут пятнадцать, но мы тащимся с черепашьей скоростью, пропуская все машины, гудящие нам в зад. Стомпер говорит мне вполголоса:

– Он не хочет, чтобы мы расставались. Я тоже не хочу. Всё так тупо получилось, пиздец.

– Да бывает, всё нормально.

– Я хотел бы, чтобы всё было по‑другому. Чтобы тебе было хорошо. Дашь мне еще шанс?

– Каждый заслуживает еще одного шанса. Меня всегда можно найти через Луца.

– А если без Луца? Номер мобильного не оставишь?

– У меня только рабочий.

Я не уверена, что хочу видеть его еще раз. Но точно знаю, что не хочу быть доступной для него – пусть даже по телефону. Не тот человек Стомпер, чтобы так запросто проходить в место, огороженное колючей проволокой под напряжением. Тем более, что всё, правда, получилось до ужаса тупо.

Фиат тормозит у подъезда, Стомпер вызывается проводить меня, но я отказываюсь – старый наверняка уедет, как только он выйдет из машины. Тем более, в нашем подъезде работает консьерж и горят все лампочки – на Первого мая такого, конечно, не бывает.

На улице страшно холодно – я понимаю это, только когда оказываюсь одна и бегу от машины к двери. Зубы стучат сами по себе; раньше я думала, это такая метафора, но оказывается, нет. В лифте я растираю замерзшие плечи, кутаюсь в парку и подпрыгиваю на месте, согреваясь. Перед дверью квартиры снимаю сапоги, чтобы не стучать каблуками и не будить Душанку. Она всё равно просыпается, высовывается из‑под одеяла и смотрит на меня сонным взглядом.

– Ну как?

– Никак. Этот мудак гондоны забыл.

– Кто это был хоть?

– Не поверишь. Стомпер. Мы учились в одном классе десять лет назад.

– И как он?

– Да как все. Работает в автосервисе, ухаживает за бабкой, кожанка на белую майку…

– … тренировочные.

Я прыскаю со смеху, Душанка тоже смеется. Спортивные штаны – необходимая часть образа местного мужчины.

– Нет, в джинсах был. Это же свидание. Завтра расскажу. Спи. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

 

***

 

Когда Мадам входит в «Централь», все посетители оборачиваются на нее. Замолкают разговоры за столиками, официанты замирают, как подданные Спящей Красавицы, застигнутые сном на полпути, в полудвижении. Она проходит между ними, едва касаясь их литыми плечами и бёдрами. Из низкого выреза платья вырываются языки пламени, лижут обнаженные ключицы, стекают по рукам до самых ногтей. Этот огонь не жжет, он приручен иглой и чернилами, но не найдется смельчаков дотронуться до него. Мадам щурит густо обведенные углем глаза, ищет кого‑то в зале, находит и манит его пальцем. Свет отражается от колец и цепочек на шее и платье, она окружена электрическим сиянием, как нимбом. Мадам складывает руки на груди и замирает; жизнь вокруг, напротив, возвращается в движение, кружится около нее, не задевая.

Луц говорит напарнику: «Я отойду, подмени» – и идёт навстречу Мадам. В это время в «Централе» не бывает свободных столиков, но для нее всегда находится место. Луц отодвигает стул, она садится, вытягивает ноги, барабанит острыми ногтями по черному лайкровому бедру.

– Почему я должна искать тебя? – спрашивает она.

– Простите, Мадам.

– Когда я прихожу сюда, я хочу, чтобы первым, кого я вижу, был ты. Это ясно?

Он знает, что она раздражена по другому поводу, это лишь прелюдия к настоящему разносу. И он знает, что в этот раз облажался по‑крупному.

– Да, Мадам. Я виноват. Простите.

– Почему я сижу за пустым столом?

– Простите. Я принесу кофе.

Она качает головой, и завитые пряди у лица тоже печально покачиваются.

– Ты совсем перестал ловить мышей, мальчик. И если ты скажешь «простите» еще раз, я очень сильно рассержусь.

– Да, Мадам.

Луц убегает за кофе, лавируя между официантами с подносами. Он с удовольствием сбежал бы через запасной выход и взял билет на самолет до другого полушария. Но вместо этого рисует на молочной шапке капуччино огонек и спешит к столику.

– Плохо, очень плохо, – говорит Мадам, прикладывая чашку к губам. На белоснежном фарфоре остается кровавый отпечаток, а на кровавых губах – белоснежная пена. Мадам слизывает ее кончиком языка. – Надеюсь, ты уже в курсе, что произошло, или я должна тебя просветить?

– Я в курсе, Мадам.

– Я хочу напомнить тебе, ангел мой, что в нашем деле не бывает мелочей. Важно всё, абсолютно всё. Я жду от тебя тонкой работы, ювелирной, если можно так сказать. Твой выбор был… необычным, тебе удалось меня удивить и убедить, и вдруг такое разочарование. Я очень тобой недовольна. И не только я.