Хрустальная сосна. «Где, в каких краях встретимся с тобою?..»

Но в один из первых же вечеров произошел инцидент, который разрушил ясность. Был неимоверно тепло, а у меня с отвычки быстро устали пальцы, и танцы начались рано. Люда не успела натянуть трико – и пошла танцевать в купальнике. За ней наперебой ухлестывали Костя‑Мореход и Аркадий. Но если Костя, при всей его внешней грубости, все‑таки не переходил грань деликатности, то для Аркашки предела не было ни в чем.

Пригласив Люду на медленный танец, он сначала просто обнял ее спину. Руки его постепенно опускались, пока не достигли худой Людиной задницы. Но и на этом Аркашка не остановился. Как‑то весь опустившись – ноги, что ли согнув в коленях? – и сделавшись с нею одного роста, он скользнул вниз по ее прозрачным трусам и совершенно спокойно сунул ладонь ей между ног. Такого я не ожидал даже от Аркашки. Люда же ответила быстро и исчерпывающе. Остановившись и спокойно отстранившись от кавалера, она двинула его коленом в причинное место.

Удар, нанесенный резко, точно и с молниеносной быстротой, был вероятно, так силен, что Аркашка сложился пополам и уполз в свою палатку. И в этот вечер больше уже не танцевал. А в последующие даже не садился рядом с Людой.

Она же с прежней невозмутимостью каждый вечер присаживалась к костру полуголая.

Я абсолютно ничего не понимал в женской психологии.

 

– –

 

Запуск нашего агрегата был не минутным делом, остановка требовала еще больше времени: погасив факел, ждать, пока выйдут все остатки травы, иначе в неподвижном барабане сухие стебли могли потом вспыхнуть сами по себе. Поэтому агрегат и работал с утра до вечера без передышки. Уходя на обед, мы грузили бункер под завязку, оставляя одного дежурного у раздатчика. А потом передавали грохочущий аппарат приехавшей второй смене.

Только забравшись в кузов грузовика, я начинал ощущать, как устало тело, как болят руки, и колется мука, насыпавшаяся везде, куда только попала.

И каким наслаждением было, вернувшись в лагерь, бежать к реке и бултыхнуться в быструю струю. Ее течение не давало плыть даже вниз: за пару минут оно уносило на километры, дальше деревни. Приходилось купаться кругами: спустившись в воду выше лагеря, дрейфовать вниз, потом выбираться у песчаного брода, идти по берегу обратно и повторять ту же процедуру. Вода была чертовски холодной – такой, что после третьего заплыва было уже тепло вылезать на воздух. Но мы купались мужественно; бегали, орали, визжали, брызгались… Народ выдерживал не больше трех‑четырех заходов. Сначала сдавались девчонки, потом Аркадий, и наконец, даже стойкий Володя. Мы со Славкой держались до конца. И лишь почувствовав, как изнутри поднимается холодная дрожь, мы выбирались из речки и стремглав неслись к лагерю, пытаясь согреться на бегу. Там ждала сухая одежда, махровое полотенце, чистые носки… Натертая кожа горела огнем, и тело охватывала приятная легкая истома, и верилось наконец, что еще один трудовой день закончен, а впереди – бесконечный, как сама жизнь, вечер.

Наполненный розовым светом заката, запахом свежего дыма, звонкими звуками гитары и нехитрыми танцами на траве…

 

6

 

В первый же вечер выяснилось, что кто‑то из нас должен идти на ферму за молоком.

– Саша‑командир велел часов в десять отправляться, – сказала за ужином Тамара. – Это недалеко отсюда. Говорит, километра два в один конец.

– Знаю, – сказал я. – Мы прошлом году тоже за молоком на ферму ходили. Правда, не отсюда, а из деревни. Ближе получалось.

– Пошли, тогда сегодня мы сходим, что ли? – предложил Славка.

– Давай, – согласился я. – Обновим парное молоко… Давай, Тамара, справку от председателя…

В десять часов, прихватив две пустые десятилитровые фляги, стоявшие на кухне еще с той смены, мы двинулись в путь.

Вечерело. Воздух пока держал теплый солнечный свет – но само солнце клонилось к закату. Большое, круглое и красное, висело оно за нашими спинами, над черными деревьями острова.

Мы не спеша шагали по серой колее, пробитой грузовиком через луг. Потом поднялись наверх около паромной переправы и зашагали по пыльной дороге.

Вечерняя дорога, которой не казалось конца, лежала перед нами. Красное солнце осталось позади, быстро падая в расселину между островом и высоким правым берегом. А перед нами над дорогой, над дрожащей в далекой сумеречной дымке деревней, и даже над густо лиловеющей цепью неблизких гор, перекинулась полоса облаков. И солнце, прощаясь, красило их в нежный розовато‑сиреневый цвет.

– Смотри, какое чудо эти облака, – почему‑то тихо сказал я. – Какой удивительный цвет…

– Как черносмородинное мороженое, – вздохнул Славка.

– Черносмородинное? А где тебе его доводилось пробовать? Неужто в нашей дыре его где‑то подают?

– Нет, конечно. В Москве как‑то раз. В командировке.

– В командировке… – повторил я. – В командировке – боже мой, какое гнусное слово. Командировка, командир, начальник, план, аттестация, работа… Как далеко вся эта гадость сейчас. Звонок будильника, турникет, охота за свободным вкладышем…

– Ругань начальника, – продолжил Славка. – И очередь у кассы за несколькими трешницами.

– И у кассы тоже… Ничего этого теперь нет. Словно ничего и не было – ни телефонных звонков, ни давки в автобусе. Ни‑че‑го. Никакой этой мышиной возни. Нет и не будет целых четыре недели. Ничего, кроме этой вечерней дороги. И сиреневой дымки заката, и свода облаков, нависших малиновой аркой над нами, и звука наших шагов в теплой пыли, и тихого позвякивания крышек на пустых флягах…

– Красиво говоришь, Женя, – улыбнулся Славка. – Ты, случаем, стихи не пишешь?

– Стихи? Да нет, даже не пробовал никогда. Жизнь – она, знаешь, как‑то больше все прозой диктует…

– Да, прозы хватает… Вот, например, перед самым отъездом начальник мне ласково сказал… А! – он ожесточенно взмахнул рукой, прерывая сам себя. – Ну его к едреной матери. Всех и все – к едреной матери… Не хочу ни о чем даже вспоминать. Ты прав – ничего не надо, пусть ничего больше сейчас не будет. Только твоя вечерняя дорога.

– «Вечерняя дорога», а сам материшься, как кучер, – усмехнулся я.

– И это верно, – вздохнул Славка.

Ферма раскинулась невдалеке от дороги, чуть ближе деревни – почти сразу за кладбищем.

Мы прошли по скользким деревянным мосткам, проложенным по жидкой грязи, ровным слоем заливавшей скотный двор, и остановились у грубо сколоченной будки, где помещался холодильник. Надсадно ревел дизель, питающий током доилку; под низким навесом мычали, толкались и вздыхали бурые коровы. Пожилая доярка, внимательно повертев в узловатых руках нашу бумажку с размашистой подписью председателя, налила молока.

– Выпьем, что ли, парного? – предложил я, когда мы вышли за ворота.