Хрустальная сосна. «Где, в каких краях встретимся с тобою?..»

Конфликт был потушен волей командира. Но игра сегодня мне как‑то не давалась: то ли мучила злость на Аркашку, то ли я действительно устал. Хотя в сущности все оказывалось прозрачным: мне просто было некому петь. Катя так и не вернулась, как не появился и Славка. Вика, немного послушав, куда‑то убежала: ее, насколько я успел понять, песни вообще абсолютно не трогали, и она попросила меня петь лишь для того, чтобы избавиться от Аркашкиного внимания. Три сидевшие у костра пары занимались только друг другом. Один Саша‑К тихо смотрел на огонь – то ли слушал, то ли думал о чем‑то своем, витая далеко отсюда.

И еще, даже во время пения в некоем тайном уголке моего сознания неприятно шевелилась подсказанная Викой мысль, что, возможно, не случайно Славка и Катя оба отсутствуют у костра….

В общем, сегодня я оказался не в форме. Поэтому, спев всего одну песню, отставил гитару в сторону.

Геныч с Тамарой молча растаяли в темноте.

– Ладно, спокойной ночи, – сказал, поднимаясь, Саша‑К. – Пошел и я до кладбища прогуляюсь…

– И мы, пожалуй, тоже, – пробормотал Лавров.

– Пойдем и мы погуляем, что ли, – предложил Мореход Люде, сжимая ее со всей мощью нерастраченных сил.

Люда ничего не ответила – как мне показалось, он просто поднял ее с бревна и унес с собой.

И я остался один. Костер тихо потрескивал своими последними огоньками: никто давно не подбавлял в него топлива. Я сидел и не понимал, о чем сейчас думаю. Мне было хорошо в одиночество у ночного огня, и в то же время почему‑то очень грустно.

Следовало идти спать, но я почему‑то медлил. Прогорели дрова, тихо исчезло пламя. Поляна погрузилась во мрак. В обступившей темноте резко проявились звуки.

От кухни мимо костра тихо прошелестели две тени. Я не стал окликать, не стал даже вслушиваться, кто это идет, боясь узнать, Викину правоту насчет Кати и Славки. В принципе меня это не могло волновать; я не осуждал Катю и тем более Славку, но почему‑то знал, как неприятно будет мне удостовериться в том, что моя платонически возлюбленная на деле всего лишь самая обычная женщина и, подобно всем, гуляет по ночам.

Там Геныч с Тамарой, – твердо сказал я себе.

Я поднял с бревна гитару. Она уже успела остыть, на лакированной поверхности деки собрались мелкие капельки ночной росы.

Этот вечер не мог назваться удачным.

 

– –

 

Следующее утро оказалось пасмурным; по небу ползли низкие рваные тучи, то и дело принимался накрапывать дождь. С утра, позавтракав, мы глухо спали по своим палаткам, набирая упущенную норму. Потом опять вяло сидели на кухне, нехотя слушали хрипнущий магнитофон, лениво переговаривались. Володя и Аркашка резались в подкидного дурака. Катя со Славкой, раздобыв где‑то листок клетчатой бумаги, играли в морской бой. Вика молча читала толстую растрепанную книжку.

Мне не хотелось играть ни в дурака, ни в морской бой, ни даже на гитаре. Не хотелось вообще ничего, и ехать на работу – особенно. Меня вдруг одолела темная, ненастная апатия. Я думал об Инне – почему‑то представил, что у нее сейчас светит солнце, и ей хорошо и приятно в летней биологической компании. И вдруг понял, что уже не помню, когда в последний раз слышал ее голос. Или получал от нее: письмо раньше она писала мне время от времени, отправляя почту с оказией в ближайший районный центр. Наверняка и сейчас она тоже могла бы отправить мне письмо даже с Дальнего Востока, ведь экспедиция, без сомнения, снаряжала посыльных в какой‑нибудь город. Но, видно, было не до меня: диссертация захватила ее всю.

От мыслей о жене мне стало грустно и пусто на душе. Я смотрел на весело смеющихся Катю и Славку, которые, судя по всему, действительно наслаждались обществом друг друга даже над листком морского боя, и мне делалось все грустнее. Я отвернулся, смотрел на мокрый луг, и мне не верилось, что еще вчера мы шли по нему, залитому солнцем до краев.

В лагере было уныло и тоскливо, как может быть лишь на природе в ненастье. Даже в палатку невозможно было зайти лишний раз: стоило лишь ненароком задеть головой набрякший потолок, не имевший крыши, как в этом месте сразу начинала протекать вода…

А ближе к вечеру ударил настоящий ливень. Не придется нам нынче работать, думал я: АВМ не имел навеса, и под дождем его не включали, поскольку мокрая мука быстро загнивала в мешках.

Но к приезду грузовика дождь прекратился. Когда мы оказались у агрегата, снова светило солнце и дядя Федя, матерясь, разжигал давно остывшую форсунку. У первой смены был такой довольный вид, будто они весь день спали на куче мешков под бункером: скорее всего, это соответствовало действительности. На площадке высилась гора непереработанной травы. Сильно мокрая, она уже начала «гореть»: зеленая масса дымилась и обжигала ноги даже через сапоги.

Мы принялись за работу напряженно и споро. Аркашка не отлынивал, но так ругался каждую минуту, что без него дело пошло бы, наверное, быстрее.

– Слышьте, мужики, – сдвинув набок кепку, виновато сказал дядя Федя, когда мы трое – Славка, Володя и я – отдыхали на подножке автобуса. – Придется вам сегодня чуть подольше поработать, а то трава за ночь перегорит к такой‑то матери. Вы как насчет этого, а?

Мы со Славкой промолчали, а Володя ответил за всех:

– Надо, так надо.

Прекрасное и беспощадное слово «надо». Надо, так надо, и все ясно. И мы пахали, вкалывали, ломили… Какие еще слова годились, чтоб охарактеризовать нашу работу? Как надо, раз было надо…

Сырая трава сделалась чертовски тяжелой, и Степан, уже собравшийся уезжать, посоветовал нам включить измельчитель. Как‑никак, он стоял на полпути к бункеру. Масса и так была достаточно мелкой – жуткий аппарат ревел практически на холостом ходу, прогоняя через себя травяную кашу. Страшно, как загнанный зверь, иногда захлебываясь сырым вязким месивом – но все‑таки без устали кидал в бункер зеленую кашу.

После двухсотого мешка мы сбились со счета. И дали еще, наверное, штук пятьдесят. Шофер приехал, как обычно, в одиннадцать часов, но на площадке оставалась трава, и мы продолжали работать. Аркашка подошел к Володе и хотел сказать, что пора ехать в лагерь – Володя тихо послал его по однозначному адресу, и он умолк. Мы устали, как сволочи, но не ощущали ничего, словно открыли второе дыхание. Нами овладел злой азарт горячей работы, настоящей битвы. Битвы за траву. За травяную муку. За корм – а значит, за мясо и молоко. За жизнь…

И мы вламывали так, будто делали главное, единственное и последнее дело своей жизни.