Хрустальная сосна. «Где, в каких краях встретимся с тобою?..»

И вообще, честно говоря, игра для самого себя всегда служила мне одним из самых больших удовольствий. Ведь это было здорово – остаться наедине с инструментом, когда пальцы начинали работать сами по себе. Когда, думая о чем‑то постороннем, я принимался выводить какую‑нибудь известную мелодию, а она, разрастаясь, постепенно превращалась в нечто новое, не слыханное мною и неповторимое в других условиях. Мне казалось, что гитара жила своей жизнью в моих руках, а сами руки становились ее частью… Я наслаждался летевшими из‑под пальцев звуками и ощущением подвластности инструмента. И одновременно удивлялся, как это удавалось; ведь я никогда не учился игре специально, просто слух улавливал ноты, а руки создавали мелодию.

Я сидел на бревне, трогая струны. Наслаждаясь этим вечером, темнеющими окрестностями и самой своей молодостью, вечной и обещающей…

На память приходили обрывки полузнакомых песен. Отрывочные строки, плывущие на кусочках мелодий – нечто очень личное и совершенно тайное, чего я не открывал никому. Даже Инне – впрочем, в последние годы она стала почти равнодушной к моей игре и песням, которые так любила раньше.

Для такой невнятной игры требовалось полное одиночество, и его так сладко было испытывать здесь. На кухне, по моему разумению, никого не было, да и в палатках тоже. И я очень удивился, услышав из столовой какие‑то бормотания, потом грохот деревяшек и звон падающей посуды. Наверное, две крысы не поделили горбушку хлеба – но откуда тогда взялись голоса?

Так или иначе, момент интимного уединения был утерян.

Я с сожалением отложил гитару и отправился на кухню.

Из‑под навеса вышел Аркашка. Одна половина морды у него была красной, словно он долго спал в одном положении.

Так, – подумал я. – Кажется, кое‑что проясняется.

Столовая хранила следы потасовки. Несколько кружек валялось на полу, из опрокинутой банки с цветами разлилась лужа, и капли воды глухо стучали в пыли, стекая сквозь щели между досками стола. А в углу на скамье сидела Катя.

Волосы ее были растрепаны, футболка перетянута на один бок, очки лежали на столе. Она сидела, прижавшись щекой к столбу и сцепив перед собой руки, и неотрывно смотрела вдаль. Я все понял.

Молча подобрал кружки, поставил банку, долил в цветы свежей воды из фляги. Потом прошел за стол и сел напротив Кати. Она молчала, глядя в сторону.

– Скучаешь? – мягко спросил я.

Катя не ответила. Только одернула футболку и посмотрела на меня. Только сейчас, когда она сняла очки, я заметил, что глаза у нее голубые‑голубые, словно незабудки. И в незабудках этих, как роса, стояли слезы.

– Послушай, Катюш, знаешь что? – предложил я, коснувшись ее руки.

– Что?.. – встрепенулась она, выдергивая ладонь, словно перед ней по‑

прежнему сидел Аркашка.

– Пойдем с нами вечером на ферму за молоком, а? Со Славкой и со мной?

– На ферму?..

– Да, на ферму. За молоком. Полчаса туда и полчаса обратно. Дорога успокаивает. Пойдем?

– Со Славой?

– Ну да. Мы с ним вдвоем каждый день туда ходим.

– Пойдем… Только зачем я вам нужна? Вы же без моей помощи молоко дотащите.

– Ни зачем. Просто так. Для единения с природой. Будешь идти рядом и веселить нас.

– Ладно, – улыбнулась наконец Катя. – Согласна, буду веселить. Когда вы идете?

– Часов в десять.

– Хорошо. Я сейчас, наверное, вздремну. Разбудите, когда соберетесь, ладно?

 

– –

 

Вечерняя дорога купалась в пыли.

Небо было высоким и чистым‑пречистым, без единого облачка. Солнце опускалось за нашими спинами, и длинные тени, извиваясь по ухабам, быстро бежали впереди нас. Еще около кладбища мы услышали гудение доильного дизеля.

– Катюша, подожди нас у изгороди, – сказал я, когда мы подошли к ферме. – Там ужасно грязно.

– Нет, я с вами, мальчики! Не хочу одна оставаться. Вдруг бык какой‑нибудь выскочит!

Мы привычно получили две полные фляги, не спеша вышли на дорогу и остановились у обочины.

– А теперь что будем делать? – спросила Катя.

– Теперь будем торжественно распивать вечернее молоко, – ответил Славка. – Право первого глотка отдаем тебе.

Мы держали тяжелую флягу, а Катя пила через край, наклонив ее к себе.

– Ух… – Катя перевела дыхание. – Давненько не пила я столько парного молока…

Красный диск солнца медленно исчезал в расселине между горами и островом. От него исходило розовое свечение, призрачный цветной туман, обволакивавший все вокруг: остров, горы, речку и дорогу, и нас троих, стоящих на ее обочине.

– Как здорово, мальчики… – вздохнула Катя. – Каждый день буду с вами ходить, если не прогоните…

Славка посмотрел на нее с такой нескрываемой радостью, что мне опять на миг стало очень грустно, хотя и без всяких на то причин.

 

– –

 

У вечернего костра все было по‑прежнему. Я играл, пел, народ слушал и подпевал. Я специально сидел в самом дыму, чтобы не мешали комары. Славка устроился рядом, Катя заботливо обмахивала его… – увы, его а не меня, хотя я нуждался в этом гораздо больше, имея обе руки занятыми… – зеленой веткой.

Когда я отложил гитару, начались танцы. Катю Аркашка уже не приглашал. Он вообще не танцевал – видать, помнил‑таки про свою больную ногу.

Катя танцевала со Славкой. Я старался не смотреть на них, чтоб не увидеть тайные признаки особой близости, о которой намекала Вика: ее брошенные вскользь и не принятые сначала всерьез слова заползли‑таки в мою душу. И время от времени жалили меня изнутри. Тем более, что теперь я и сам уже видел какие‑то отдельные, мимолетные подтверждения, словно с глаз моих упала пелена…