Хрустальная сосна. «Где, в каких краях встретимся с тобою?..»

– А ну тебя на фиг со своими классиками, – отмахнулся я, так и не поняв его каламбура, поскольку книжек не читал не просто давно, но и вообще, и само напоминание о Тургеневе не вызвало во мне никаких ассоциаций.

Мы помолчали некоторое время. Но я даже не обиделся на Славкину дурацкую шутку; мне хотелось довести до конца свою мысль, и я продолжил:

– И вообще, если уж на то пошло, бояться отпускать от себя – глупость. Бессмысленная трата нервов. Если человек задумает пуститься во все тяжкие, то сумеет это сделать, живя с тобой в одной постели и даже работая в одном секторе. А если не захочет – то останется верным даже в Антарктиде, командуя дивизией голых женщин.

– Дивизия голых женщин в Антарктиде? – усмехнулся Славка. – Оригинально‑с! Но как там изменять?! У них же все замерзнет насмерть!

– Ну и фантазия у вас… – укоризненно посмотрела Катя. – Жуть!

– Виноваты, больше не будем, – поклонился я. – Просто хотел сказать, что измена – это не просто искушение в одиночестве.

– Послушай… – сказала Катя и опять потупилась, точно хотела прояснить какой‑то очень важный для нее вопрос. – Можешь, конечно, не отвечать, это очень лично… Но как‑то всплывает. Женя, а ты… Ты сам как ко всему этому… ну в общем, понял к чему – относишься?

– Отри‑цательно! – для крепости я рубанул воздух, загремев пустой флягой, ведь мы шли еще только на ферму. – Хоть и рискую показаться несовременным.

– И что? Тебе никогда… – Славка замялся. – Никогда, абсолютно никогда, даже при виде очень красивой женщины…

– Конечно, хочется, – честно перебил я, взглянув на Катю и одновременно пронзительно вспомнив Вику на лугу. – Я живой человек, а не засушенный индийский монах. И всегда найдется женщина, чьи физические достоинства чем‑то лучше, чем то, что есть у моей жены. Хоть чем‑то, но существенно. Но ведь потом найдется женщина, которая совершеннее этой. И так далее, – до бесконечности. И можно утонуть в погоне за все новым совершенством и не находя его, а лишь растрачивая себя… Но… Но надо ставить себе ограничения, только и всего. Потому что так надо.

– Но кто и где сказал, что именно так надо? – спросил Славка.

– Никто нигде не говорил. Просто я сказал это для себя. И все.

– Значит, от измены удерживают только ограничения? – насмешливо, как мне показалось, уточнила Катя. – Долг, совесть и всякая другая пионерская чепуха?

– Почему же? – возразил я, чувствуя как резанули слух последние два уничижительных слова в устах женщины, до сих пор боготворимой мною, но кажется, мало отличавшейся от образа, бегло обрисованного Викой. – Это, конечно, все есть. Но главное – не долг и не совесть. Главное – любовь. Такая, что сама ставит тебя выше мелких удовольствий. После которых будет только гадко на душе.

– И что? – сменив тон, очень‑очень тихо спросила Катя. – У тебя в самом деле есть такая любовь, Женя?

– Да, есть, – твердо ответил я и остро, настойчиво подумал об Инне; где‑то она сейчас была… – Есть. И именно такая.

– Я рада за тебя, – еще тише сказала Катя.

– Я тоже, – кивнул я.

Славка промолчал, на этот раз, удержавшись от дурацких цитат.

А я, вдруг улетев отсюда прочь, думал об Инне. И в самом деле, верил в свои слова. По крайней мере, в тот момент. Верил в мысли о своей далекой, давно уже не виденной жене. Верил в любовь. Которая сильнее мелочей и которая будет греть меня… Как заходящее, но еще очень, очень теплое солнце над вечерней дорогой.

 

12

 

Работать втроем в вечернюю смену, изнурительную саму по себе, мы теперь ехали уже с внутренним содроганием. Однако эта оказалась не такой уж и страшной. Даже желтые комары досаждали меньше: наверное, уже не могли пробиться ко мне сквозь бороду, щедро отросшую за десять дней.

Вообще борода в колхозе – хорошая штука. Бриться было не надо, и комары не мешали. Правда, нынче во всей компании бородачами оказались только мы с Володей. Саша‑К гладко брился – он вообще отличался подчеркнутой подтянутостью, в любой момент на него было приятно взглянуть. Лавров и Геныч сначала начали отпускать бороды, но на второй или третий день уже скоблились у прикрепленного к умывальнику зеркальца: должность полевых любовников ко многому обязывала. Мореход, как и любой записной бабник, брился и даже пользовался одеколоном регулярно. Славка держался неделю. Потом явился на завтрак с гладкой физиономией.

– Предатель! – сказал ему я.

Он только засмеялся. И я тут же поймал на себе насмешливый, что‑то подсказывающий взгляд Вики…

У меня отросла черная борода, несмотря на мои не слишком темные волосы; у Володи лезла неровной сединой. Судя по всему, и он сегодня чувствовал себя неплохо с комарами. Славку же они допекали вовсю: он едва успевал отвешивать себе пощечины свободной рукой.

– Вот тебе твоя неземная красота, – усмехнулся я. – Говорил тебе, не брейся.

Славка только отмахнулся.

Правда, проработали мы недолго. Максимум два часа – потом вдруг что‑то грохнуло, и равномерно лязгавший транспортер бункера заработал гораздо тише – почти бесшумно. Приглядевшись, я заметил, что он и вовсе остановился: большое приводное колесо не крутилось. Я оглянулся – Николай уже бежал к пульту.

– Что такое? – я подошел к нему.

– А… – он утер лицо кепкой. – Кранты, мужики. Праздник вам пришел. На сегодня отработались. А, может и на завтра тоже.

– Почему?

– Приводная цепь звиздой накрылась. Сейчас остатки травы прогоним и глушим моторы.

– А что теперь делать? – спросил Славка. – Новую ставить будете?

– Ну, ты скажешь тоже! – захохотал Николай. – Откуда она, новая‑то? Все запчасти давно кончились. Ремонтировать надо.

Он выключил форсунку. Барабан погрохотал на холостом ходу, потом через несколько минут остановился. Смолк свист вентилятора в циклоне, почти сразу упал вой дробилки. Лишь устало постукивал привод раздатчика. Но наконец, стих и он. Стало непривычно, режуще тихо. И даже показалось, что в ушах застряли ватные пробки.

– В чем дело? – к нам подошел заляпанный мукой Володя, ничего не услышавший и не понявший в грохоте.

– Цепь накрылась, – ответил Николай. – Звено полетело.

– Ясно… И что теперь: клепать или варить?

– Варить…

– А сварщик есть?

– Есть, а то как? В кузнице на полевом стане.