Медвежье молоко

Оно показалось сначала чудовищно болезненным. Ломались и гнулись кости, переплавляясь во что‑то совершенно иное, отличное от человека. Суставы крошились. Клыки в кровь рвали губы и резали язык. И человеческим глазом Герман видел город, а волчьим – Лес. Реальный мир вывернулся наизнанку, рождая понимание, что всё, чем Герман раньше жил, во что верил, о чём печалился – всё это оказалось фальшивым и ненужным, осыпалось с него шелухой, лоскутками тонкой человечьей кожи, осколками традиций и правил. Что значили они по сравнению с пробудившимися звериными инстинктами и голодом? Сравнится ли удовольствие от чтения любимой книги, дружеского общения, первого поцелуя с преследованием обезумевшей от страха добычи? Воспоминания о далёких временах, когда двуногие дрожали в плохо освещённых сырых пещерах, пока снаружи бродили жаждущие крови жёлтоглазые твари, всплывали со дна генетической памяти неотвратимо и явственно, будто и не было миллионов лет эволюции, будто стёрлись временные границы. Пусть вместо пещер теперь – дома из кирпича и бетона, пусть вместо жалкого костерка – электричество, пусть Лес обернулся в бегство под натиском городов, жизнь осталась такой же – в ней были добыча и хищники. В этом, понял Герман, и заключалась истинная суть бытия.

Он проснулся, как просыпаются с похмелья. Под боком вибрировал телефон, и Белому пришлось долго ловить его непослушными пальцами – мышцы одеревенели, от каждого движения рёбра пронизывала боль.

– Слушаю… – он наконец ответил на вызов, едва узнав в хрипе собственный голос.

– У меня планшет спятил! Фиксирует мощный магический всплеск! Что у вас происходит?

– Всё… в порядке.

Белый сфокусировал взгляд, выхватывая из темноты стены с облупившейся под потолком краской, приоткрытую дверь, в которую сочился коридорный свет. В оконные рамы скреблись ветки клёна. Луны не видно – уже хорошо.

– Хотелось бы надеяться! Друг мой, не заставляй меня разочаровываться снова! – голос Сергея Леонидовича казался усталым. – Почему я получаю совершенно дикие отчёты? Ты где вообще?

Храп соседа.

Запах медикаментов.

Шаги дежурной медсестры.

– В больнице, – ответил Белый и потрогал бок. Проникающее ранение поддиафрагмального пространства, кровотечение в плевральной полости и трещина в ребре. Хирургическое вмешательство было своевременным, хотя Белый сомневался, что необходимым. – Спонтанное пробуждение нежити, но смогли отбиться. Не хотел вас расстраивать, Сергей Леонидович.

– Не хотел, а расстроил. Ты обратился?

– Да, но приступ быстро купировали.

В трубке помолчали. Белый тоже молчал, ощупывал рану – повязку прихватила кровавая корка, хотя боль значительно притупилась. Скоро заживёт, на Белом всё заживало быстро.

– Ника не пострадала?

Это он об Астаховой, понял Белый, и ответил:

– Нет. Надеюсь, нет.

– Как она тебе?

– Стервозная баба. Я ей поперёк горла, не любят легавые перевертней.

И сам же подумал: а кто их любит?

– Терпи, – тон Сергея Леонидовича из расстроенного быстро становился деловитым. – Как продвигается дело?

– Медленнее, чем хотелось бы. У нас ещё один пострадавший. Пока живой, но в реанимации. Я тоже пробуду здесь… не знаю, как долго. Вытащите?

– Дурить не будешь? Скоро полнолуние.

Белый скрипнул зубами.

Охотничья луна. Он готов был поклясться, что услышал именно это тогда, в Оксаниной квартире. Любое полнолуние выбивало из привычной колеи, но октябрьское было особенно паршивым.

 

Конец ознакомительного фрагмента