Медвежье молоко

– Спит в машине, – ответила Оксана. – Спасибо, Олег Николаевич.

– Папа, – ответил он. – Называй меня так.

Дом оказался деревянным, но добротным, на два подъезда. Скрипучие ступеньки привели в коридор на четыре квартиры.

Оксана внесла сумку в комнатку – там стояла двуспальная кровать, застеленная стареньким пледом, что вышли из моды ещё в девяностые, но нет‑нет да встречались в хрущёвках‑«бабушатниках». У оленя в области бока истончился ворс, и Оксана, вспомнив раненого лося, решила, что от пледа избавится во что бы то ни стало. Сумку бросила возле неказистого, потемневшего от времени платяного шкафа. Выглянула в окно – оно выходило на приусадебный участок, где топорщилась зеленью рассада, а над ней двумя параллельными линиями перечёркивали небо бельевые верёвки. Справа, за забором, краснел капот Оксаниной машины – возле неё мелькнула долговязая отцовская фигура.

Оксана поспешно спустилась во двор.

Сквозь окно виднелась белёсая макушка Альбины. Девочка спала. Отец же, прижав ладони к стеклу и сгорбившись так, что сквозь чёрную майку явственно выступали острые позвонки, смотрел на неё, почти касаясь окна покатым лбом. Узкие губы едва заметно шевелились.

Оксану кольнуло тревогой.

– Подожди, я разбужу сама, – поспешно сказала она.

Приблизившись, увидела на стекле оставленные дыханием разводы. Отец выпрямился, отошел.

Альбина захныкала спросонья. Ладонью, испачканной фломастерами, принялась тереть глаза.

– Приехали, солнышко. Уже всё.

– Я помогу донести, – предложил отец.

Оксана прижала к себе обмякшую дочь, рассеянно ответила:

– Нет, я привыкла.

Уже на пороге дома она оглянулась через Альбинино плечо: распахнув переднюю дверь, отец копошился в салоне, что‑то перебирая, рассматривая, проверяя. Почувствовав взгляд, повернулся, но Оксана успела войти. В последний момент она увидела, что держал в руках отец: это были Альбинины рисунки.

Оксана отнесла дочь наверх, и та сразу уснула, свернувшись на кровати. Её лицо было умиротворённым и серьёзным. Оксана отвела со лба льняные волосы, обернула вокруг Альбининых ног угол пледа. Сколько ей предстоит провести в этом доме? У человека, ворвавшегося в её жизнь и едва знакомого по редким звонкам и переписке? Сколько она выдержала с Артуром? А сколько с матерью?

Оксана прикрыла глаза и представила, будто её несёт водяной поток, прибивая то к одному, то к другому берегу и никогда не задерживая на одном месте надолго. Когда впервые это началось? Кажется, в седьмом классе, когда Оксана пристрастилась ночевать у подруги. У той родители работали по сменам, часто оставляя девочку на полуслепую бабушку. Оксана приходила, смущаясь, но с удовольствием ела бабушкины щи и простенькие бутерброды с маслом. Её ни о чём не спрашивали, ни в чём не обвиняли, атмосфера в старой хрущёвке царила миролюбивая и уютная. Возвращаться домой Оксана боялась. Мать, хватаясь за сердце и закатывая глаза так, что становились видны страшные голубоватые белки, выла на тихой, монотонной ноте. Оксане хотелось забиться в угол, стать маленькой, как лесной зверёк. Она научилась отключаться от реальности, уходя в глубину себя, как в нору. Тогда мать переходила от воя к ругани и угрозам:

– Дрянь ты! Шалава подзаборная! – орала, выплёскивая слюну и злобу. – Ишь, глаза свои бесстыжие выпучила! Мать не жалеешь, до смерти доводишь! Лучше бы ты вообще на свет не появлялась! Лучше бы тебя в детдом отдать! Пусть тебя там в обноски одевают! Голодом морят! Глядишь, тогда человеком станешь, раз я из тебя человека сделать не могу!

Руку, впрочем, на Оксану она никогда не поднимала. А той думалось – пусть лучше ударит и тем удовлетворит ненасытную злобу.

Оксана не знала, почему, уходя, она каждый раз возвращалась. Может, потому что, накричавшись, мать садилась рядом, вздыхая так глубоко, что разрывалось сердце, гладила широкой ладонью Оксану по затылку и приговаривала плаксиво:

– Ох и непутёвая у меня дочь! Видать, Боженька так наказал, нести мне теперь этот крест до самой смерти. Потому и внучка народилась ненормальная. Ну да что поделать. Люблю я тебя, сволочь такую. Добра ведь желаю. Кому ты нужна, кроме матери?

Оксана соглашалась, что никому. И они ревели, обнявшись, со слезами выдавливая нарыв душевной муки и чувствуя после этого опустошение и лёгкость.

В дверь осторожно постучали.

Оксана встрепенулась и тихонько, чтобы не разбудить дочь, отпёрла.

– Ужинать будете? – спросил отец, деликатно оставаясь по ту сторону порога.

– Я буду. Альбина спит.

Отец стрельнул глазами за Оксанино плечо, и та неосознанно перегородила проход.

– Потом покормлю, ладно?

Отец покладисто согласился.

Кухонька оказалась тесной, но чистой. Пахло чем‑то пряным и травяным. На столе, застеленном потёртой клеёнкой, стояли тарелки: две чисто белые и одна голубая с медвежонком.

– Сам готовишь? – спросила Оксана, помогая отцу выставить кастрюльку с пюре. Из‑под крышки валил пар, но картошкой почему‑то совсем не пахло. Оксана решила, что, наверное, не съест ни ложки, но обижать отца не хотела.

– Сам, я ведь один живу, – тем временем ответил он, раскладывая по тарелкам румяные, но тоже ничем не пахнущие котлеты. – Как от Маши ушёл, так и не женился.

– Засолки тоже сам делаешь? – кивнула Оксана на тарелки, полные маринованных огурцов, перцев, квашеной капусты и аккуратных, кругленьких, как на подбор, помидоров.

– Соседи помогают. А вот варенье сам варю. Попробуй, брусничное.

Оксана всё же решилась попробовать отцову стряпню и с удивлением обнаружила, что она довольно недурная. От пюре, как и от котлет шёл странноватый травянистый запах, но она списала это на обилие приправ и заварочный чайник, источающий густой травяной аромат.

– Я тебя все эти годы хотел повидать, – заговорил отец. – Машу обвинять не хочу, я виноват не меньше. Может, испугался ответственности. Может, не смог выдержать её характер. А характер её ты знаешь, – поджал узкие губы, глядя на Оксану исподлобья. – Хотел бы, чтобы она простила. Хочу, чтобы простила и ты.

– Давай не будем, – перебила Оксана. – Мы ведь приехали, и это главное.

– Я просто должен узнать тебя получше. Тебя и внучку.

Оксана улыбнулась через силу, ответив:

– Спасибо, что пригласил.

– Сколько пробудешь здесь?

– Не знаю… Не бойся, нахлебниками не будем.