Мой большой… Босс
Наверно, я сейчас на редкость ужасно выгляжу… Наверно, глаза красные, и нос красный… И щеки… И вообще…
Стыдно. Так стыдно!
Веду подбородком, пытаясь высвободиться, но он не позволяет. Удерживает силой, кажется, даже не замечая этого.
И смотрит на меня. Взгляд его тяжелеет опять, рука на моем плече не помогает стоять ровно, а… Принуждает.
И в глазах… Что‑то страшное. Такое… Мрачное. Он – совсем не добрый человек, не пушистый мишка, каким я могла бы его принять в самом начале, когда спаслась от домогательств Гарика.
Нет, теперь я вижу, что Темирхан – совсем не прост. И то, что сейчас здесь происходило, и, возможно, еще произойдет… Я не смогу контролировать.
Как изначально не могла, хотя думала, что это все – моя инициатива.
Но нет.
Я здесь ничем не управляю.
Все в его власти.
Губы болят, хочется прикоснуться к ним, хочется облизнуть, но я этого не делаю, конечно.
Просто смотрю, завороженная, в черные зрачки, падаю в их обволакивающее безумие… Опять тянусь, против воли, к нему…
И в этот момент он моргает, окидывает взглядом мое лицо, рассматривает свою руку на плече, затем торопливо отпускает подбородок и отступает на полшага. Тоже торопливо.
– Прости, я не… Черт… – он раздосадовано проводит пятерней по короткому ершику волос, – я вообще что‑то… Прости. Иди в дом скорее.
Я медлю, пытаясь придумать, как сказать ему «спасибо», прикладываю руку к груди, с удивлением понимаю, что рубашка на мне расстегнута до белья. И белье это видно. И ему тоже видно.
Когда это случилось? Когда он успел?
Изумленно и стыдливо сжимаю полы рубашки, ощущаю, что лифчик висит только на плечевых лямках, сзади расстегнут… Поднимаю взгляд на своего спасителя и опять натыкаюсь на безумие в черных зрачках.
Темирхан рассматривает мои пальцы, судорожно сжимающие рубашку на груди, скользит взглядом по горлу, где, наверняка, уже расцвели следы его поцелуев, затем – на измученные им же губы.
Сглатывает.
– Иди в дом, Майя. Сейчас. – Голос его глухо скрежещет, словно Темирхан перебарывает себя, заставляет говорить то, что совсем не хочется. Я все‑таки опять пытаюсь поблагодарить, но он неожиданно выдает длинное витиеватое ругательство и уже рычит, без всякой осторожности, – иди, я сказал! И дверь запри! Быстро!
Последнее приказание уже таким низким рыком отдает, что по коже стремительно бегут мурашки, и я послушно бегу мимо него, словно зверь, затаившегося в темноте, и торопливо запираю дверь, хотя никто в деревне этого никогда не делал.
Но он приказал, и я не могу ослушаться.
Прохожу мимо большой комнаты, где стоит здоровенная печь, прямо в свою маленькую , девятиметровую светелку, как ее называет бабушка. Подбегаю к окну, не зажигая свет, вглядываюсь в темноту. Сердце стучит, колотится в горле, дышать буквально нечем.
Он там, во мраке, не ушел.
Я его не вижу, но, мне кажется, чувствую.
Он стоит, смотрит… И решает, что делать. Не просто так он приказал дверь запереть. От него. Да.
Мне одновременно страшно, тревожно и… И сладко.
Я не могу понять, хочу ли, чтоб он решил все… И не могу понять, какое решение мне понравится.
В крови шкалит адреналин, в глазах и висках стучит кровь. И даже дышать больно.
Темнота за окном пугает, там прячется зверь. И я… Хочу, чтоб он меня нашел. Хочу?
Но через мгновение вижу, как темнота зажигает сигарету, на полсекунды выхватывая скуластое, заросшее жестким волосом, лицо.
А затем слышатся тихие шаги. И огонек сигареты удаляется.
Я должна бы с облегчением выдохнуть, но отчего‑то испытываю разочарование.
Зверь меня сегодня пожалел. Не разорвал… Плохой зверь!
Тру руками лицо, натыкаюсь на уже подсохшую ранку на губе. Больно! Но не больнее поцелуя Темирхана.
И не слаще, к сожалению.
Падаю на кровать, надеясь чуть‑чуть полежать, обдумать ситуацию, хотя бы чуть‑чуть мысли в порядок привести. Мне чужд и неприятен сумбур в голове, он делает меня глупой и слабой.
Касаюсь опять натертых губ, проводу по лицу, щекам, тоже испытавшим на себе жесткость черной бороды Темирхана, и это будоражит все сильнее. Хочется… Трогать себя. И дальше, и ниже, и… Ох, какая я безумная!
Торопливо убираю руки от себя.
Нет. Это стыдно, стыдно!
