Невинность в расплату

– Я не узнаю тебя Бадрид, – Арман качает головой и снова тянется за виски. – Ты мне сломал руку. Безжалостно. Молча. И без эмоций. Когда в двенадцать лет я просто взял то, что принадлежало тебе. Поиграть.

– Украл, – напоминаю, прикрывая веки. – Каждый должен помнить о том, что на чужое посягать нельзя. Этот урок дался тебе на всю жизнь, Арман.

– А сейчас? Сейчас разве на твое не посягнули? Бадрид! Объясни нам! Как? Как и почему ты их отпустил?

 

– Ты не прав, брат, – Давид ухмыляется, глядя на сжимающего кулаки и челюсти Армана.

– Бадрид из нас всех самый выдержанный. Самый мудрый. Это мы с тобой полетели бы палить и крушить все без разбора. Да. Но наш старший брат не такой. Я уверен. Ты же наверняка все продумал, да, Бадрид? Сделал вид, что отпустил. Дал надежду. Возможность этим подонкам вдохнуть воздуха. Поверить, что эта мерзость им обошлась! Нет! Только поверить! Что. Можно. Плюнуть. Багировым. В лица. А после совершенно спокойно уйти! Это надо быть совсем отчаянным идиотом. С отбитыми напрочь мозгами. Конечно, ты так просто их не отпустишь. Наверняка ты задумал страшную. Лютую месть. И тем она будет для них страшнее, что Булатовы уверены, что ты сохранил им их поганые мерзкие жизни!

– Да, брат, – кивает и Арман, делая глубокий долгий глоток.

– Ну, вот в такое я еще могу поверить, потому что… Потому что реально, все в шоке. Все. Я за нас с Давидом молчу. Мы знаем, почему так вышло и в полном ахуе. Но остальные. Да все семьи сейчас выжидают. Ждут, как ты поступишь дальше. Все. Хоть и не знают причин, но всем понятно. Чтобы ты отказался от этой свадьбы, должно было быть страшное преступление с их стороны! Так что выжидаются все. Твоего ответного, настоящего удара. И мы, Бадрид, выжидаем его больше всех.

– Но скажи, – теперь уже и Давид тянется к бутылке.

– Понимаю. Ты наверняка придумал очень жесткую месть. Но! На хрена! Ты. В свой дом! В собственный, мать твою! Взял эту девчонку? Дочь поганого отродья не должна собой марать даже воздух, которым мы дышим!

– Нет. Я понимаю. Женщин после такого надо пускать в разнос. Всех. И мать непутевую, и младшую дочь и уж тем более эту суку. Это же не женщины. Это, блядь, дно такое, которое даже в «Энигме» продавать клиентам, как игрушки, непристойно.  Охране отдать. Привселюдно чтоб драли. На глазах у всех. Прямо во дворе. Да хоть отморозкам потом отдать. Самым голодным уголовникам. Или извращенцам из тех, что любят по последнего издыхания трахать, играя в свои больные игры. Алексу! Эту дрянь! В первую очередь! И даже, на хрен, их конченного отца! Но отпустить, а младшую дрянь оставить в доме! Что ты задумал, брат? Реально. При всей фантазии. Я не понимаю!

– Даже если она сидит у тебя в собачьей будке и наручниках и жрет с земли, – хмуро кивает Арман. – Я тоже понять не могу. На хрена. Эта шваль. В твоем доме.

– Я. Не собираюсь. Давать отчет. Никому в этой ситуации.

Сжимаю руки в замок.

– Ты что, брат? Какой отчет? Мы же не за этим! Мы семья! И просто пришли тебя поддержать!

Арман, как всегда, начинает психовать. Похож. Похож на брата‑близнеца. Тот тоже всегда вскипал, как спичка. До пара из ушей.

Так и ушел из семьи. На своих психах. С раздувающимися от дыма ноздрями.

Но я знаю.

Импульс и эмоции – самое дно. Наворотить можно таких дров, каких потом могильщик не растащит с твоего тела.

Никак не вытравил в брате эти его порывы. Вон и сейчас. Он уже готов крушить все вокруг. Даже кулаки сжатые дрожат. И ноздри раздуваются.

– Понимаю, – протираю пальцами виски. – Все понимаю, братья. Но сейчас мне хотелось бы остаться одному. Это личное дело. И только мне его решать.

– Конечно, брат.

Оба понимают. Поднимаются. Арман таки захватывает со стола бутылку, прикладываясь к ней уже на ходу.

– Конечно. Но мы ждем. Ждем твоего решения и твоей расправы. Оооооо, я даже представить не могу, какой она будет страшной!

– Надеюсь, в этот раз ты не решишь справляться со всем сам! – кивает Давид. – В таком у меня даже пальцы горят поучаствовать! И есть идеи! Но план, конечно, твой!

– Мы ждем, брат! Ждем, когда все по‑настоящему начнется!

Братья выходят, громко хлопнув дверью.

Дьявол!

Челюсти хрустят до крошева зубов.

Сам не замечаю, как в руке лопает стакан, а кулак жестко опускается на стол.

Твою мать!

Слабость.

Слабость, это трещина, которая разрушит на хрен человека изнутри.

Один. Один единственный раз ты допустишь слабость и можешь себя закапывать. Сам.

Откидываюсь в глубокое кресло, тяжело протирая виски.

Я и слабость. Это несовместимо. Никогда. Никогда я не давал трещин и слабинок!

Прикрываю глаза, глотая уже по‑плебейски. Из горла. Как Арман.

Блядь.

И все равно.

Она перед глазами.

Такая, какой увидел в первый раз.

В этой, блядь, солнечной дымке света.

И дергает.

Снова дергает, сука, в сердце.

Рвано. Резко. Жестко.

Так, как будто руками она его держит и на себя тянет.

Губами своими. Нежными. Розовыми.

Глазами огромными черными распахнутыми. Как два черных солнца. Как, блядь, два алмаза черных.

Улыбкой своей невесомой. Запахом. Каждым изгибом тела. Каждым движением.

И закипает.

Внутри все просто закипает.

Кровь дымиться так, что все тело начинает реветь.

Закипает бешенной. Безумной. Отчаянной яростью.

Сметая на хрен все мое хладнокровие.

Слабость.

Я и слабость это несовместимо!