Ничего, кроме личного. Роман

Вообще, кто бы мог представить – точно не я! – подумала Лада, что однажды вдруг превращусь в праздную женщину с золотой кредитной картой, с собственной тачкой; квартира – тоже практически целиком в моём распоряжении, у ребёнка – няня на полный день. А ещё – загородный дом с собственным садовником, сторожем и помощником по хозяйству – правда, все эти три роли выполняет одна хрупкая девушка, но тем не менее…

Но ведь в целом‑то, надо признать, бытовая повседневность качественно изменилась для всех, даже для не имеющих кредиток и тачек. Что тут говорить – жить вообще стало если не веселей, то удобней и приятней; ещё совсем‑совсем недавно, с десяток, ну, может, с дюжину лет назад большинство здесь сидящих даже в глаза не видало обычный йогурт и белый шоколад, киви и авокадо, замороженные морепродукты и даже рафинированное масло в пластиковых бутылках… А все эти памперсы и тампексы, тесты на беременность и зубные нити… Чего там ещё? Пиццы и суши. Специальные корма для домашних животных. Пластины от комаров. Уколы у стоматолога, которые обезболивают по‑настоящему, вот чего не забыть!.. Не говоря уж о мобильниках, видаках и компьютерах едва ли не в каждом доме. Многим теперь уже кажется, что так было если не всегда, то издавна. До чего быстро человек («человек‑подлец», как у классика) ко всему привыкает…

Вот воскрес бы сейчас Виталич, приземлился здесь, посидел со мной, я бы заказала ему какой‑нибудь экзотический сорт чая – чаелюбом он был страстным… Узнал бы, что улица за окнами снова зовётся Тверской, также как Кропоткинская – опять Пречистенка, Ленинград – Петербург и далее везде; и что, например, заброшенный храм в его посёлке прекрасно отреставрирован и в нём идут службы, а недалеко от станции, на противоположной стороне, поставлена ещё и славная часовенка. Ну, а после, покончив с чаями, бы мы уже с ним вернулись в наш любимый книжный. Пускай бы поглядел на штабеля русских философов, на ряды эмигрантов трёх волн, на все эти мемуары и альбомы по искусству, в которых можно закопаться с головой… На всё то, что он выискивал по журналам периода ранней перестройки, ну, иногда уже и покупал в виде плохо, торопливо изданных сборников на скверной бумаге… В общем, всё это, плюс ещё многое, многое – как на блюде и в лучшем виде! Небось, глазам бы своим не поверил. Обмер и замер.

Ну да, подумалось дальше, – сперва бы замер от счастья, а потом – ознакомился с тем, о чём пишут в газетах… увидал, чего кажут по ящику… услыхал бы, каким языком при этом изъясняются… Узнал бы, что творится на самом верху; что сейчас в провинции; что сталось с его НИИ и с отраслью в целом… Так вот – лёг бы, пожалуй, отвернулся к стене и преставился снова, не иначе. Не надо нам такого счастья, покорнейше благодарим.

Она рассеянно подцепила ложечкой крупную, глянцевитую ягоду ежевики, венчавшую десерт. Вид – будто из мармелада, но на вкус вроде живая… хотя и пресная. Должно быть, такие вот, одинаково‑здоровенные, выращивают, как на конвейере, где‑нибудь в специальных оранжереях Евросоюза. То ли дело настоящая, лесная – мелкая, сладкая, но с ощутимой терпкой ноткой… Жаль, что в саду у Виталича никогда не росла. Ничего, взамен у нас имеется ирга, ничуть не хуже. Не говоря о малине и чёрной смородине. А также о садовой землянике, которую хорошо бы посадить в этом году. Интересно, к какой ягоде больше благоволят вкусовые рецепторы Томилова?

Последний всплывший вопрос даже рассердил: что ж за фигня постоянно лезет в голову, к чему? Типичный пример идиотского всеядного любопытства, смехотворного по сути, когда одинаково сильно хотелось бы узнать: кто любимый поэт; жив ли твой отец и чем занимается; держишь ли домашнее животное; в какой стране выбрал бы родиться, коли не у нас… – и совсем тривиальное, приземлённое: чай ты пил сегодня утром иль кофейком встречал этот серый мартовский денёк? Кому последний раз дарил презент и какой именно? Что за музыкальный сигнал звучит у тебя в мобильнике?.. И прочая дурная бесконечность.

На что не упади взгляд – всё наводит на мысль о связи предмета с объектом. Неотступные эти гадания не дают ровным счётом ничего – только душу разъедают попусту. А он как был фантомом, так и остался, – даже просидев однажды напротив тебя минут двадцать пять подряд (дотронуться можно!), даже обращаясь персонально к тебе, даже улыбнувшись при встрече и на прощанье вполне приветливо… своей, типа, неповторимой улыбкой. Чуть заметной, чуть рассеянной, чуть застенчивой.

Ну, и что? Ну, и всё. Поминай теперь, как звали. Даже в чём одет был, не отложилось. Вместо черт – белый провал… Чёртова литературщина!..

Вот ведь участь, когда в мыслях всё время два фантома: что ушедший в мир иной Виталич, что пребывающий в мире сём, но тебе параллельном – то есть главным образом экранном – Томилов…

И только один Терентий – не фантом, а живая реальность, которую можно держать и не отпускать, тормошить, дуть в затылок, устраивая «взрыв на макаронной фабрике» – по крайней мере, в том цеху, где выпускают лапшу в виде спиралек… И лелеять надежду, что однажды они с ним смогут общаться всерьёз, как равные собеседники. Бог весть, конечно, когда ещё такое случится… Зато сейчас она к нему, малому‑неразумному, отправится – и даже Веру Петровну отпустит пораньше. Когда возишься со своим дитятей, о глупостях забываешь. Она подняла руку, прося счёт.

 

Март перевалил за половину, но если в Москве весна ощущалась давно, то здесь, в посёлке, снег по‑прежнему лежал плотно. А ночью опять здорово намело. Белой женщиной мёртвой из гипса наземь падает навзничь зима, – мысленно продекламировал Савва, взглянув с утра на двор. Вечно тут будет лезть в голову разная пастернакипь – место такое, думал он, разгребая снег лопатой. А как, интересно, классик справлялся с расчисткой своей подъездной аллеи – неужто каждый раз самостоятельно? Тут, вон, крошечный пятачок по сравнению с его пространствами – и то умаяться можно при таких заносах… Впрочем, у гениального дачника имелись домочадцы и даже, кажется, прислуга…

Освобождая от снега дорожку, Савва, однако, раскочегарился настолько, что ему и по завершении хотелось махать лопатой дальше и дальше. Не предложить ли услуги дворника кому‑нибудь ещё? Было воскресенье, немного за полдень, но на стороне соседей царило полное безмолвие – похоже, дома никого.

Тогда он набрал номер Юлии и изложил своё предложение.

– А я как раз сама собиралась этим заняться, – пробормотала та, явно оторопев от неожиданного звонка.

– Так не начинайте! Иду к вам…

Машины сегодня нет, отметил Савва, походя к дому на Полежаева. (Неужели подсознательно ожидал увидеть? Признаться, так…) В доме напротив за забором заходилась истерическим лаем какая‑то шавка. Там на крыльце он различил монументальную фигуру тётки в накинутом китайском пуховике, неотрывно, в упор его разглядывавшей. Что ж, сельская жизнь диктует свои порядки… Савва приветственно кивнул ей, как будто давней знакомой, прежде чем вступить на действительно знакомую и дружескую территорию.

Отсалютовав от калитки Юле, караулившей его в дверях, лопатой: мол, всё при мне, возвращайся в дом, занимайся своими делами, Савва сразу приступил к работе. Шавка смолкла, так что, время от времени приостанавливаясь, он мог слушать замечательную тишину, нарушаемую лишь негромкими редкими звуками: треском ветки, вспархиванием птицы, проезжающей где‑то далеко машиной… впрочем, подобное длилось только до начала дальнего гула очередной электрички, накатывавшего чуть ли не через каждые пять минут. Те электрички, что не останавливались, трубили и грохотали особым образом, Савва уже умел это различать. Ощутимый шум и почти полная тишина чередовались в строгой последовательности. Летом плотный зелёный барьер всё смягчает, поглощает – но сейчас…