Ничего, кроме личного. Роман

И сколь бы, значит, мелкое селение на упомянутой реке, от которого в данный момент удаляемся на северо‑восток, ни ширилось, ни укреплялось, и кем бы столь же бесконечно ни бывало оно атакуемо – всё это, похоже, не слишком задевало здешние, окружавшие его, поселения – редкие, точечные… Ибо – несложно насельнику схорониться вместе с нехитрым скарбом там, где не пройти никакой неприятельской коннице: тёмный ельник, сосновые боры, волшебные берёзовые рощи, но чаще всего – нескончаемый смешанный лес, с глубокими оврагами, потайными охотничьими тропами, болотами, где до сих пор можно запросто сгинуть без следа…

Потом всё, конечно, разрослось – постепенно, очень постепенно – монастыри, крупные сёла на торговых путях: те же Мытищи с пресловутым чаепитием, та же вотчина боярина Морхинина по прозвищу Пушка – основателя рода, откуда наше всё… Ведь не один же неизменный Ганнибал, только и поминаемый, аж достали, в этом роду имелся; Ганнибал‑то как раз – эпизодическое лицо с материнской линии, и только; просто оказалось лицо это в ряду прочих самым заметным по причинам чисто физического свойства… вот и вся вам недолга, – мысленно подытожил Савва и вспомнил, что между прочим, в селе этом, Пушкине, где хлеба давно никто не сеет, коров не держит и даже рыбы, поди, в узкой, извилистой и холодной реке Уче не ловит, – проживает, как он где‑то недавно читал, прямой потомок того самого Пушки – девочка Лена, школьница; а может, уже студентка, время летит… Он, Савва, о том ещё не знал, когда побывал там однажды проездом. Село особо не впечатлило – кварталы одноимённого города, с которым оно слилось, подступили практически вплотную, вместе с вездесущим Макдональдсом, исказив все, какие можно, пейзажи… Бело‑синий Храм Николая Чудотворца, правда, стоит высоко, стоит прекрасен, стоит прямым свидетелем старины… но, кстати, какой? Всего‑то конца семнадцатого века, тогда как эта Лена Пушкина – сама по себе – свидетель, получается, века примерно четырнадцатого; не слабо так!.. Интересно, что можно чувствовать, кем себя ощущать, с рожденья обитая ровно в том самом месте, которое шесть с лишком столетий назад уже точно принадлежало твоему легендарному предку? Мало, надо думать, кому на свете выпадает подобное.

…Однако, как бы с тех давних времён всё оно тут ни строилось, ни разрасталось, ни множилось – лесов хватает по‑прежнему, и плотность населения, стоит заметить, до сих пор невелика; всё жмётся к магистральным путям‑дорогам, теперь вот и к железной, которой, кстати, немногим больше сотни лет.

Он попытался представить, как всё здесь обстояло, выглядело это бурное столетие назад. В общем, легко: редкие станции, деревянные настилы, паровозные гудки… Прибывающих господ, сплошь чеховских да бунинских персонажей, поджидают извозчики и доставляют, через лесные просеки и засеянные поля, в дачные посёлки – дивные дачные лопахинские посёлки, как бы там на них ни сетовал Антон Палыч; уж нам‑то теперь можно судить по оставшейся малости…

От посёлков тех и образовались потом всевозможные подмосковные городки – когда слились в просторные зелёные агломерации с деревеньками, помещичьими усадьбами, слободами ткацких фабрик, фаянсовых заводов, паровозных депо… Славные, судя по не столь давним фотографиям, были поселения – покуда их не принялись уродовать ускоренной индустриализацией и типовым социалистическим строительством, так что в лучшем виде, в пору расцвета, просуществовать дано им было где‑то с полвека, не больше.

Могла б, небось, вся эта местность развиваться как‑то более по‑человечески – и пейзажи теперь были б поприглядней, поухоженней, и не преобладало бы в них сейчас панельное убожество вперемешку с – то тут, то там – новорусским кичем, скверным подражаем Европе; чего говорить!.. Но сетовать поздно. Главное, – всё равно ведь душевные, невзирая ни на что, ландшафты; близкие, практически родные уже места… Прародина.

А вот (продолжим свои фантазии) воскресни здесь и сейчас те, столетней давности, и господа, и мужики на телегах, и путевые обходчики в картузах – как бы среагировали они на эту, проплывающую за окнами, действительность?.. Поразмыслив, он неожиданно для себя пришёл к выводу: да нельзя сказать, что так бы уж и ахнули.

Ну, в самом деле: машины, автомобили? Внешний вид и количество – это да, но не сам же факт – автомобили они в принципе, скорей всего видали, знают.

Силуэты торчащих новостроек? Высота и количество – безусловно, поразить способны. Но, ведь, с другой стороны, – не сама ж по себе многоэтажность, многоквартирность? В те времена – тоже не экзотика.

Буйство рекламных огней в сумерках? И тогда в Москве, пишут, по праздникам иллюминация бывала не слабая.

Самолёт в небе? Аэроплан они, опять же, видали; не видали – так слыхали от тех, кто видал…

Ну, что ещё? А, вот: мобильники, по которым все кругом болтают без умолку! Это – пожалуй; это для них будет непостижимей телефонной трубки в господском доме: барышня, соедините!..

Кстати, о барышнях. Женский пол – почитай, поголовно в штанах, от малюток до старушек!.. Вот где, на самом деле, шок; вот что, вероятно, поразило бы их всех наповал ничуть не меньше беспроводной связи…

А в остальном… Те же рельсы, те же, за окнами, речушки‑поля‑перелески, те же иной раз мелькающие луковки церквей, да и батюшки в бессмертных чёрных византийских одеяниях, наконец, с которыми время от времени вполне можно столкнуться в вагоне ли, на перроне… И даже названия станций в большинстве своём, как ни странно, не изменились – все эти Клязьмы да Мамонтовки, Ашукины с Абрамцевыми, Перловки, Тайнинки…

Короче, возвращаясь к тем, столетней давности, аборигенам: пускай бы им тут всё наверняка и не понравилось, а вот, однако ж, – узнали бы места родимые вполне. Вывод не может не радовать. Ему, Савве, нравится преемственность как таковая, почти во всём. По нему – так просто замечательно, когда спустя целое столетие – и какое! – из всех бытовых перемен лишь пара‑тройка технических новинок да манера одеваться смогли бы всерьёз неприятно поразить непосвящённых.

По нему – вот бы ещё и век спустя всё тут примерно таким же и оставалось, и миновали бы самую милую (опять стихи, кто не в курсе) местность – и глад, и мор, и бомба, и климатические катаклизмы, и, что не менее опасно, тупое желание мегаполиса, ненасытного чудища, поглотителя пространств, расползаться дальше и дальше, подминая и пожирая всё кругом… Боже, пронеси!

Да, но а если даже, по чаяньям его наивным, всё так и сбудется – найдётся ли тогда парень или девчонка, что, сидючи в каком‑нибудь сверхскоростном своём экспрессе двухтыща сто пятого‑десятого года, – пускай бы и оплакав в мыслях ушедшее – сможет тем не менее кротко признать: а ведь, ничего, могло быть и хуже?.. Вряд ли, конечно; но кто его знает…

…Очнулся он вовремя – ещё чуть‑чуть, и проехал бы остановку, предаваясь своим досужим видениям. Уже на перроне, в круговерти этой странной весенней метели, снова подумалось: как хорошо и правильно, что теперь мой дом здесь. Молдавия останется любовью неизменной (как и Италия, впрочем, – по‑своему); но вот на этих пространствах – корни, с которыми удалось, наконец, воссоединиться. И, надо надеяться, – окончательно.

Вряд ли кому из московских друзей‑коллег‑космополитов дано такое ощутить, понять – ну, да и бог с ними; мы их любим не за это, в конце‑то концов…