Ничего, кроме личного. Роман

…А если прямо – потянутся старинные, по поселковым меркам, улочки, где некогда снимали на лето комнаты и скрипели перьями (и лишь продвинутые, поди, стучали на машинках!) советские писатели вроде Фурманова, Панфёрова, Гайдара, Паустовского… Даже Ильф с Петровым, кажется, засветились… И приведут эти улочки к модерновому неорусскому храму, возведённому накануне революции одним из учеников Васнецова. Вновь, не так давно, ожившему, удивительному…

И всё же – нет, решила Лада, это будет прекрасно, но предсказуемо, как по накатанному; лучше пойду‑ка я сегодня направо, то бишь по титульной улице Старых большевиков. Титульной та, конечно, была меж революцией и войной, когда посёлок именно так и именовался (сюда, говорят, однажды Троцкий собственной персоной заезжал к кому‑то в гости). Виталич всегда употреблял только то, прежнее название. Сколько раз, доставляя её домой после театра, или Третьяковки, или каких‑нибудь их блужданий по Москве (ей ещё не нравилось, что – до самого порога, как маленькую!), на причитания маман («Что ж вы убегаете, Виктор Витальевич? Ну, хотя б чаю‑то!.. А, может, ночевать бы остались?») бодро ответствовал: «Спасибо, Аннета (такое слегка фамильярное обращение мог позволить себе только он), никак не могу. Дела, да и пёс заскучает. Поспешу‑ка я к своим большевичкам на выселки!» И отправлялся на вокзал, на вечернюю электричку.

Лада при этом очень ему завидовала, она всегда мечтала прожить в доме хотя бы год, один год, но только – весь‑весь подряд, без перерыва. Чтоб отследить буквально всё, полностью, не упуская ни единого из мельчайших мимолётных изменений по всем его четырём временам… Пережить тоску‑печаль долгого листопада, надышаться палой листвой и дымками костров, налюбоваться в долгие тёмные вечера таинственно горящими на улицах окошками: светом чаще всего жёлтым, но иной раз зелёным или синим, а то, как у них, – ярко‑померанцевым… И чего все не любят осени, особенно поздней? Её, напротив, всегда завораживали такие дни, прямо предназначенные для повторенья любимого: Опустели дачи, отсырели спички, на зрачок лиловый ходят электрички… Надеваю свитер, потому что ветер. Кто‑то вереск ночью инеем отметил. Этим и ответил на мои вопросы – будут ли морозы просветлять откосы млечным снегопадом, веяньем оттуда, где ничто так рядом, как намёк на чудо…

…И затяжные дожди, и снег первый, преходящий, и снег плотный, окончательный, со всеми подобающими сугробами, морозцами, изучением тончайших ледяных узоров на оконных стеклах… И умопомрачительный новогодний дух только что срезанных еловых лап в доме, и украшение елей живых, что за окнами, и то, как новенький свежий снежок медленно потом облепляет, скрывает эти нехитрые игрушки… А после – постепенное удлинение светового дня, капель, фантастические сталактиты сосулек, что так по‑разному подсвечиваются солнцем в разное время дня… Первый стук дятла, проталины, медленное и долгое, с отступлениями, просыхание дорог, россыпь голубых подснежников (точней – пролесок, так называются эти цветочки) возле забора. Набухание почек, распускание почек, пробивание нежной шелковистой травки по обочинам, раскиданные повсюду канареечные слитки мать‑и‑мачехи… Наконец, наступленье пары сказочных недель, когда такие неприметные, незаметные, неинтересные весь оставшийся год деревья вдруг превращаются чисто в лебедей, покрываясь чем‑то белым или розоватым, легчайшим, нежнейшим… Только всё это чудо начнёт сходить на нет – так и не успеешь опечалиться, а весь посёлок внезапно захвачен буйным разливом сирени, которое уж подлинно – никаким пером не описать…

Впрочем, перечисленное – приметы всеобщего, так сказать, достояния, а вот локальные особенности виталичева жилища… Например, странное любопытство белок, которых давно устал гонять пёс, надоели, – к старенькому, потёртому почтовому ящику при калитке. Как только его освобождают от корреспонденции, те так и норовят туда заглянуть, будто проверяют, не завалялась ли и им какая открыточка? А не менее странная тяга синиц залетать в открытую форточку (что нехорошо, плохая примета!) в строго определённый период осени, когда бледен сад, леденеют качели, ни души, ни мяча, ни лото… или, всё‑таки, чуть раньше?.. А то, как в уже определённый период лета соседский чёрный кот с белой манишкой, невзирая на риск нарваться на собаку, зачастит к ним на участок дежурить у кротовых нор? Да разве перечесть всё интересное!..

Но маман отпускала её к Виталичу нечасто; летом, правда, позволяла погостить подольше, но вид у неё всегда при этом был недовольный, а подтекстом шло: слишком много тебе уделяет внимания взрослый, занятой человек, а ты и рада этим пользоваться. Лучше б он побольше собой, своими делами занимался – мог бы ещё, между прочим, даже и жениться на ком‑нибудь… (Уж эти матримониальные сюжеты, что для неё всегда в особом приоритете!)

…Так, ну вот и вы, дорогие: дачи старых большевиков. На самом‑то деле, понятно, – дореволюционные дачи московских коммерсантов, преуспевающих адвокатов, модных врачей, профессуры, однажды реквизированные и отданные победителям, новым хозяевам новой жизни. Правда, кому‑то из победивших революционеров, тем, на кого не хватило реквизированного, выделяли ещё и пустыри да перелески, расположенные дальше, восточней. Там они строились уже сами, осушая болотца, что‑то корчуя, что‑то подсаживая; проводили уличное освещение, добивались твёрдого покрытия дорог… В общем, творили всякое благоустройство – ничего не скажешь. Потом, ясное дело, почти все эти хозяева исчезли в недрах известного учреждения; с тех пор владельцы домов опять сменились, и лишь кое‑где недвижимость чудом осталась за уже слегка состарившимися внуками тех колебателей мировых струн…

Ну почему у меня (привычно подумалось ей) всегда просто комок в горле от этих старых деревянных домов со всеми их ветхими балкончиками, трогательными башенками, мезонинами и террасками с цветными стёклами, от садовых этих беседок с решётчатыми оконцами, увенчанных шпилями – где с котом, где с петухом, а вон там и вовсе с чертёнком… Как, впрочем, и от любых строений с историей и лица не общим выраженьем, где б они только не встретились. Ибо сейчас на всё это идёт какой‑то жуткий по разбойному своему цинизму накат; на сайты вроде «Москва, которой нет» заглядывать совсем непереносимо, просто физически тяжко, а уж в реальности наблюдать такое… Стоит только узнать, что уничтожено очередное здание, старинное и прекрасное, уничтожено ради возведения нового урода, который исказит знакомую перспективу, – и настигает мгновенный приступ отчаянья, как бывает при известии, что замучили собаку или изнасиловали ребёнка…

Здесь‑то как раз душа пока отдыхает, но чем дальше, тем душе этой становится тревожней, неуютней, ибо знает: сейчас, в самом конце улицы, не избежать лобовой встречи с одной ужасной непоправимостью. Вон те погоревшие развалины на углу, так до конца и не разобранные, не убранные – просто ножом по сердцу. Что ж это был за дом – любимейший с детства силуэт среди корабельных сосен! С одной своей стороны напоминавший, отсылавший к ним же, – корабль, с другой – высоким своим щипцом – к викторианской готике, а сбоку – на одном из скатов крыши – вообще увенчанный коньком, как северные избы… Волнообразный фасад, окна разной величины и формы… Асимметрия, эклектика, бог знает что – а какая гармония в целом! Московский модерн, пояснял Виталич, наглядно демонстрировав ей на таком замечательном примере всевозможные архитектурные понятия: ротонда, ризалит, эркер, полуколонна… Фронтон, венец, портал, капитель… И где оно всё теперь?

Теперь – обугленные балки, ржавые банки, битое стекло и трава по пояс. Ободранный бродячий пёс, рассеянно обнюхивающий обёртку от мороженого, вдруг страдальчески извернулся, яростно пытаясь загрызть блоху на своём бедре… Бездомное существо на фоне пепелища – что может быть депрессивней, подумала она, огибая развалины прежнего чуда.