Ничего, кроме личного. Роман

Глаза твои

по золотой дороге.

И скорость двести километров в минуту

в одном экипаже. С болью

 

Я вспоминаю тебя…

 

Что всё это значит, раздражённо думала Юля, пытаясь вникнуть в текст, просто поток бредового сознания, да и только. Но будоражащая мелодия с этими скрипичными запилами захватывала, возносила невесть куда, и становилось ясно, с кем отныне будет ассоциироваться у неё мифическая фигура какого‑то неведомого британца, да ещё с какой‑то стати алмазного… С тем, кто невольно испортил ей сегодня днём всё настроение – с кем же ещё?

 

– Нельзя ведь постоянно обманывать родное государство! – весело произнесла утром Нютка, выбираясь из‑под одеяла. И тут же добавила: – Не бойся, я пошутила: принуждать мальчиков к сожительству – не в моих правилах!..

«А что, собственно, ты тогда проделала‑то?» – подумал Савва.

– Ох, ну и холод у тебя, всё‑таки! – воскликнула она, торопливо натягивая свои шмотки. – Думай, что хочешь, а в душ не полезу…

– И так хороша, – согласился он сквозь зубы. – Давай, омлет готов почти…

Нютка спустилась следом за ним в кухню, на ходу усмиряя, заплетая в косицы свои знаменитые буйные волосы, жёсткие, как медная проволока, и почти такие же цветом – ему всегда было непонятно, природная это рыжеватость или всё‑таки хна какая‑нибудь? Скорей всего первое, усиленное вторым…

– А я тебе про Аргуновского‑то рассказывала? Пытается журнальчик замутить, поэзия плюс эссеистика…

Плеская себе в лицо водой, вытираясь, усаживаясь за стол, Нютка, как ни в чём ни бывало, продолжала вчерашнее – то есть изложение новостей, запас которых у неё всегда был неиссякаем.

С Нюткой они вроде как дружили (именно что дружили – до сегодняшнего, получается, утра!) ещё с Лита. С первого курса, когда он, к большому неудовольствию родной семьи, уехал из своей свежеотделившейся провинции в бывшую метрополию, гигантский мегаполис, переживающий смутные времена. И, что говорить, слегка подрастерялся, попав в маленький, совсем камерный и домашний, но отнюдь не благостный вуз на Тверском бульваре, а также в буйную его общагу на улице Добролюбова, – где он обитал единственным из своей группы, что, кроме него да Соны из Еревана, состояла сплошь из московских девочек и мальчиков от хороших еврейских семейств.

Нютка тоже была урождённой москвичкой, но в общаге ошивалась часто. А вообще‑то – владела огромной запущенной квартирой на Соколе, квартирой необычной планировки (со ступеньками, ведущими на нижний уровень, окошками в коридор и прочей экзотикой – ничего подобного ни в Москве, да и нигде ещё, ему больше видеть не доводилось), стоившей, небось, целое состояние и перевидавшей уйму пьянок самых разношёрстных компаний. Её отец, не одобрявший богемных дочкиных наклонностей, был каким‑то чиновником и жил со своей второй семьёй; мать вообще давно перебралась за границу. Нютка училась на отделении поэзии и в студенческие годы прославилась тем, что каждые каникулы, и не только, моталась по Европе автостопом, иногда устраиваясь там на какие‑то нелегальные работы, а после публиковала в разных журналах и альманахах свои отчёты в форме маленьких поэм‑верлибров. Некоторые ему тогда нравились; почему не нравились другие, он терпеливо объяснял ей по её настоятельным просьбам. Нютка не обижалась, утверждая, что доверяет его вкусу – в отличие от вкусов участников своего творческого семинара и его руководителя – поэта, и впрямь, какого‑то больно уж советского, устарелого. Его, Саввины, стихи, Нютка похваливала, первая публикация в серьёзном издании произошла по её протекции; при этом она горячо одобряла, что он не пошёл на отделение поэзии, а пошёл в переводчики: всё ж профессия, чему‑то учат, не то, что эти их бесполезные обсуждения стихотворных потуг друг друга. Сама она была к языкам способна, но ленива: могла немного объясниться на нескольких, но вот читать – разве что со словарём.

Теперь Нютка писала всякие заметки для разных журналов, а ещё сдавала одну из своих комнат студенческой паре. Она и ему в своё время, когда в аспирантуру он попал только заочную и общаги лишился, комнату предлагала; он, однако, отказался – бесплатно, по дружбе, не хотелось (как чувствовал?), а настоящую плату бы не потянул. Ничего, перебился тогда – жил то у одних уезжавших на время знакомых, то у других. Тем временем в Молдавии умер отец, а вскоре и мать тоже… Они с сестрой продали родительскую квартиру. Суммы, которую он получил, конечно, не хватало даже на жалкую, «убитую» однушку в дальнем Подмосковье. Но кто‑то из знакомых надоумил: а чего, собственно, так упорно цепляться за крольчатники эти бетонные? За городом можно разжиться хибаркой, а то и полдомика поприличней какого присмотреть; минусов, конечно, много, зато – реально. Так и оказалось. Короче, ему удалось неплохо подкалымить на одной удачно подвернувшейся временной работе, потом ещё – призанять, а уж после, объединив всё вместе, купить вот это жильё, которое ему приглянулось сразу.

Однако, как выяснилось, – владеть законно приобретённой недвижимостью ещё не означает права в ней прописаться. Нужно было получать российское гражданство, для чего потребовался обман государства в форме фиктивного брака. Нютка предложила свои услуги. Зачем ей это было надо, он так и не понял. Быть может, решила, что пора украсить родной паспорт штампом – хотя бы таким, липовым, если по‑другому что‑то никак не срастается?

Намеревалась даже сходить с ним в загс бесплатно (опять «чисто по дружбе»), а потом ещё и устроить для прикола пьянку среди своих, посвящённых… Но он разузнал, сколько обычно стоит подобная процедура в среднем, и всучил ей эту сумму сразу же, а от пьянки решительно отказался, нафига нужны такие комедии.

К прошлой осени он, наконец, получил гражданство, прописку и перебрался сюда со своим скопившимся за московские годы скарбом – главным образом, книгами. Развод они собирались оформить где‑нибудь не раньше весны, поскольку Нютка опять окунулась в какие‑то свои неотложные дела и поездки. На Новый год обменялись эсэмэсками; «Поздравляю законного супруга!» – написала Нютка. Ему казалось, что она должна быть в это время не то в Польше у матери, не то в Питере, однако ошибся, и прямо накануне Рождественской ночи Нютка вдруг прозвонилась, объявив, что возвращается сейчас на машине с друзьями из поездки в Переславль‑Залесский, и вот решила спонтанно заглянуть к нему на огонёк, поглядеть, как обжился…

В его планы на вечер это никак не вписывалось, но пришлось тащиться встречать Нютку на шоссе, где её высадили какие‑то знакомые американцы, любители российских достопримечательностей. Она с любопытством обошла всё его жилище, куда попала впервые, искренне пожалела за тесноватость и предстоящую канитель по обустройству, однако при этом, поглядев сверху на заснеженный участок и уютно освещённые окошки дачи напротив, согласилась: что‑то в такой жизни всё‑таки есть!.. Потом они заболтались под приглушённую радиотрансляцию из Храма Христа Спасителя, уговорив почти полную походную фляжку с джином, которую она выставила, и, разумеется, пропустили все электрички. У него, к счастью, имелась раскладушка, которую он ей поставил внизу, на кухне, где было больше места и больше тепла. Что не помешало ей под утро подняться к нему наверх, влезть под одеяло и прижаться с томным: «Я продро‑огла!», хотя на ощупь оказалась вовсе даже горяча. А дальше – понятно: слаб мужской человек, чего тут ещё скажешь…