НикитА. Девочка по имени

На двоих их не хватало. И, кроме того, мама очень много тратила на собственную красоту.

Я ее понимала: у меня все было впереди, а маме вот‑вот предстояло угасание.

Но, конечно, в таких условиях доброты во мне не могло развиться даже грамма.

К одноклассникам – равно как и к товарищам на стороне – я относилась спокойно, без ненависти и фанатизма.

Я смирилась, что должна пережить начало своей жизни так, как меня к этому присудили.

А дальше я должна была сделать себя сама.

Неизвестно как, но устроить жизнь совершенно иначе, чем родители.

Я не сомневалась, что это получится.

Должно было получиться.

Многие девчонки моего возраста торговали своим телом.

Я сама думала, что лучше быть проституткой, чем жить в нищете при гулящей маме.

Но знакомые говорили, что проституция не приносит реального дохода, поскольку в этой стране женщин больше, чем мужчин, и действует не спрос, а выбор.

Поэтому я решила, что пойду иным путем.

Я знала, что не остановлюсь не перед чем и перешагну через кого угодно ради своих целей, даром что их еще не определила.

С определенного возраста я стала проклинать весь белый свет за то, что мне с моими способностями и внешностью выпало родиться в моей семье.

Таким отбросам, как мои родители, следовало запретить иметь детей, чтобы они не умножали число нищих и несчастных.

Я верила в себя и только в себя, но перемены к лучшему прятались где‑то впереди.

А пока я жила с мамой.

Точнее, существовала рядом с ней в отдельной квартире, состоящей из единственной комнаты на первом этаже двухэтажного строения – старого «засыпного» полубарака.

Комната была большой, двухоконной, площадь ее составляла метров сорок, если не пятьдесят. Таких жилых помещений я больше не встречала.

Кажется, наш дом был единственным во всем городе: построенным непонятно когда и непонятно кем и изначально имевшим гораздо больше внутренних перегородок.

Каким образом нам досталась эта квартира, я понятия не имела, но мама изредка упоминала дедушку с ее стороны. И вроде бы все это досталось от него – равно как и мой ум, который не мог перейти ни от нее, ни от отца, поскольку оба родителя были одинаково безмозглыми.

Что ко мне перешло от отца, я не знаю; возможно, он все‑таки действительно убил собутыльника и НикитОй я себя чувствовала не зря.

А красоту мне дала мама; в ней не было вообще ничего, кроме красоты.

Как я поняла с определенных пор, мама вообще могла стать актрисой. Правда, не глубокой, типа Скарлетт Йоханссон, а пустышкой вроде крашеной дуры Монро.

Но мама была столь глупа, что не стала даже актрисой.

Моя красота отличалась о маминой.

Мама напоминала хорошо напомаженную, отбеленную и обработанную миндальным пилингом куклу в ровненьких кудряшках.

А меня однажды назвали мрачной и почти трагической, хотя черты были теми же самыми.

Разумеется, мама ни о чем таком не задумывалась.

Свою красоту она использовала простейшим образом.

То есть, будучи женщиной здоровой и почти молодой – поскольку меня родила в девятнадцать лет, то есть находилась на середине четвертого десятка – непрерывно меняла поклонников.

Вернее, сожителей, которые появлялись у нас.

Если учесть, что все жили в одном помещении, то сильно распространяться о некоторых особенностях моей жизни не стоит.

Размеры нашей комнаты позволили до некоторой степени обособляться.

Мне выгородили двумя шкафами бессветный закуток у входа – справа от двери в углу.

Там поместились письменный стол с компьютером и кушетка, на которой я спала, большего не требовалось.

Я могла проскользнуть к себе и выбраться обратно незамеченной для большей части комнаты, у себя меня не было видно и я тоже не видела ничего.

Но шкафы, естественно, не доходили до потолка, и поэтому я слышала все: и разговоры и брань и ритмичный скрежет кровати и стоны.

Мама меня не стеснялась: в постели с мужчиной она забывала обо всем.

К тому же она выпивала – немного, но регулярно. Должно быть, общая любовь к спиртному в свое время свела их с отцом.

Ни один приходящий «отчим» не задерживался у нас дольше, чем на полгода.

Каждый из них, несмотря на ее очевидные внешние и внутренние достоинства, стремился найти женщину с более пригодными жилищными условиями – или хотя бы без детей.

Маму это не напрягало.

Она любила новизну, а один и тот же мужчина надоедал так же, как единственная пара туфель.

Но когда я сделалась старше, то стала ей мешать. Это я ощущала чем дальше, чем сильнее.

Причем речь шла не о том, что мама начала меня стесняться. Все обстояло совсем наоборот.

Я стала мешать ей как женщина женщине.

Ведь, как уже говорила, развиваться я стало рано.

Я быстро поняла, что любой нормальный мужчина отличает женщину, которая занимается сексом, от девушки, которая им не занимается. Причем даже если женщине тринадцать лет, а девушке – сорок три.

Поэтому мамины кавалеры с определенного момента стали безошибочно распознавать во мне существо, с которым при условии договоренности допустимо все.

А мое тело, конечно, было более свежим, чем у мамы.

Едва в нашем доме появлялся новый мужчина, как я замечала взгляды, скользящие по моим ногам, пытающиеся проникнуть в вырез домашнего платья или выискивающие границу трусиков на моих ягодицах.

В начале пути я относилась к таким знакам неадекватно.

Точнее, адекватно образу нецелованной школьницы, какой я должна была быть.

Правда, дальше знаков внимание не шло – кроме одного случая, произошедшего, когда я училась в седьмом классе.

Мамы – которая работала не помню где – не было дома, а я собиралась в школу.

Стояло послеобеденное время: в тот год я начала учиться во вторую смену.