О, мои несносные боссы!

Кирсановы пялятся на меня, как на выставочную мартышку. Словно я нахожусь в пределах циркового манежа под светом ярких софитов, и от меня ждут каких‑то восхитительных трюков.

Я без малейшего понятия, как вести себя.

Поэтому… придерживаюсь своей беспроигрышной, высокомерно‑стервозной манеры.

Сажусь перед троицей на посетительский стул, откидываюсь на спинку и закидываю ногу на ногу. Сумочку ставлю рядом и скрещиваю руки на груди. Рассматриваю братьев с прищуром.

– Ну и чего вы от меня хотите? – задаю вопрос, чтобы прервать, наконец, эту затянувшуюся, давящую тишину.

В смехе авантажного блондина слышится отчетливая уничижительная нотка.

– Вообще‑то, ты пришла к нам. А мы, – смотрит на родственничков, – любезно согласились принять тебя.

– Мой стар… – я откашливаюсь и немедленно поправляю себя. – Вы разговаривали с папой? Что он вам напл… – боже всемилостивый, чудовищно тяжело выражаться в данной ситуации без употребления брани. – Что он говорил обо мне?

– Пожаловался на докучливую дочь, – почти невозможно определить, с удовлетворением светловолосый Кирсанов двигает ртом, или осуждает. – Попросил об одолжении, чтобы приструнить тебя. Мы, конечно, любезно согласились оказать паллиативную помощь, но не уверены, что твоя несносность поддается излечению.

– До свидания, – я закатываю глаза, подрываюсь с места и, хватая дизайнерскую бежевую сумку от «Givenchy», иду к выходу.

– Кто‑то разрешал тебе уходить, Даниэла? – вонзается в спину едкий голос Ромы. Бас прокатывается вибрационной волной по кабинету, и на мгновение мне мерещится, что даже пол чуть рябит под подошвой моих лодочек.

– С каких пор у тебя есть право запрещать мне делать что‑либо? – я фыркаю, ускоряя шаг.

Внезапно чужая ладонь накрывает мое предплечье и тянет назад. Я теряю равновесие на обороте и смягчаю падение на колени, выставив вперед ладони.

С возмущенным восклицанием «Эй!» задираю голову и рычу на возвысившуюся фигуру Кирсанова‑старшего.

– С тех пор, как мы, – подчеркивает он интонационно, обобщая себя и братьев, – дали обещание Лаврентию Андреевичу. Вернись на место, ответь на перечень стандартных вопросов и приступай к своим новым обязанностям.

– Не хочу.

Рома скалится и наклоняется ко мне.

– Ты ничуть не изменилась, Дана, ― шипит мне в губы и скользит ладонью по напряженной шее. Несильно давит на яростно пульсирующую сонную артерию.

Я в ужасе, но сохраняю непроницаемую бесстрастность снаружи и умудряюсь смотреть на мерзавца Кирсанова свысока, позорно опущенная на четвереньки перед ненавистными боссами, которых когда‑то унижала и ставила на колени перед собой.

Мой камуфляж был бы безупречен, если бы не подергивающаяся верхняя губа.

А еще на мне нет колготок, и тугая юбка задралась до середины бедра.

Кирсанов и его братья скалятся, мечтая протащить меня через унижения.

– Ты поплатишься, ― шепчет Рома и вдруг рывком склоняется ближе, оттягивая мою нижнюю губу.

Я ругаюсь и плююсь в него.

Он смеется.

– Тебе конец, дорогая.

– Отвали! ― я отпихиваю его и пячусь назад. Поднимаюсь с пола и чуть ли не бегу к выходу.

Тянусь к дверной ручке, игнорируя стремительно приближающиеся шаги.

– О, Клякса, мы не закончили, – Рома со свистом шипит мне в ухо и накрывает мою ладонь своей, препятствуя открытию двери.

Грязный ход – напомнить мое дурацкое школьное прозвище. Когда‑то я была дурнушкой, пусть и безбожно богатой. Как‑то на дополнительном уроке рисования одноклассница по неосторожности брызнула на меня черной краской, испачкав белоснежную блузку. Не помню, кому из двух Кирсановых – Макару или Роме, – так же присутствовавших в классе, пришло в голову обозвать меня Кляксой. Кличка прицепилась, и на протяжении года ученики заменяли мое имя дебильным прозвищем.

Своим телом Рома прислоняет меня к массивному полотну матового металла, упирается мысками ботинок в мои шпильки. Я судорожно вдыхаю, непроизвольно концентрируя внимание на трении наших пикантных частей тел. Нахал беззастенчиво жмется паховой областью к моим ягодицам.

– Где твои манеры, плебей? – я упираюсь руками в дверь и толкаюсь в мужчину. – Я подам на тебя в суд за домогательства.

– Рискни, – дерзит и ухмыляется, теснее сдавливая в капкане. – Ты связана по рукам и ногам. Жаль, что не буквально. Без денег, без отцовской поддержки… Кому ты сдалась, дрянь?

За дрянь он ответит.

Я сгибаю правую ногу, вслепую нацеливаясь каблуком на лодыжку или ступню Кирсанова. Напрягаю мышцы, но неожиданно чужая ладонь ложится на заднюю часть колена, удерживая мою конечность в одном положении. Прикосновение откровенно бесцеремонное, от которого у меня на секунду целиком пропадает словарный запас. Остается лишь способность беспомощно хватать ртом воздух, смыкая и размыкая губы.

– Прекрати рыпаться для своего же блага, – произносит непринужденно, как будто ему не требуется никаких усилий, чтобы выдерживать мое рьяное сопротивление.

Только на первый взгляд внешние изменения в Кирсановых произвели благоприятный, даже поразительный эффект. От мальчишеских черт лиц не осталось и следа. Однако с мужественностью к ним пришло нечто иное. Мощь, не столь физическая, как авторитетная. Резкость в тоне, которой на уровне инстинктов хочется подчиниться.

Даже моя поистине сверхъестественная твердолобость дает трещину после каких‑то нескольких слов, сказанных им. Тает потребность сопротивляться, и мышцы расслабляются, в то время как разум мечется в огне от непредвиденной физической реакции.

И, как бы противно ни было признавать, но Рома прав.

С исчезновением отцовской поддержки мое влияние автоматически снижается. Я долгое время полагалась на родительскую опору и защиту. Лишившись всех этих привилегий, мне придется изворачиваться и проявлять лояльность, чтобы не накликать на себя проблемы.

Пусть даже придется на время прогнуться перед чертовыми Кирсановыми.

Я дала себе обещание – вытерпеть унизительный поступок отца.

Я непременно выйду из бедственного положения победительницей.

– Успокоилась? – насмешливо интересуется блондин.

– Да, – рявкаю я.

– Хорошая девочка, – мерзавец гладит меня по прическе и отстраняется. – Такая Дана мне по душе.

Я разворачиваюсь к нему с ангельской улыбкой, за которой прячу львиный оскал.

«Недолго радоваться придется» – льстиво гляжу на его тщеславную физиономию.