Однажды ты пожалеешь
Знала я, почему ей невыносимо. К нам бабуля, папина мать, днем приходила, пока я в школе была, и учинила эпический разнос. Это вообще в ее духе – скандалить по любому поводу, а тут такое. Потом бабушка позвонила мне и двадцать минут рыдала в трубку, причитая, что эта (так она называла мою маму) нам жизнь разрушила и всех нас опозорила.
"Ванечка всё для неё… – подвывала она. – А эта предала его! Нож в спину воткнула!"
"А он предал меня", – отрезала я, разозлившись, и сбросила звонок. Ну не могла я больше мусолить эту тему. Зачем все время об этом стонать и квохтать? Кому от этого легче? Мне лично – нет.
А дома мать завела ту же пластинку.
– Даш? Не могу я тут… плохо мне…
– А мне нормально, – огрызнулась я. – Я не хочу никуда уезжать. У меня тут друзья, да вообще всё.
– Понимаю, – вздохнула мать. – Но ты молодая, появятся новые друзья, новые увлечения. А там, к тому же, будут такие перспективы…
– Мне не нужны новые друзья и новые увлечения, и перспективы твои не нужны. Мне нравится так, как есть.
Она поникла, и я тотчас ощутила укол вины. Хотя, разобраться если, с чего бы? Меня моя жизнь на сто процентов устраивает, я никому не врала, никому ничего плохого не делала. Почему я должна все бросать и уезжать неизвестно куда? Она и так меня отца лишила. Но это её выражение смиренной мученицы вечно действует на меня на каком‑то подсознательном уровне. Я тут же чувствую себя жестокой стервой, изводящей собственную мать. И прямо не по себе становится.
Черт, но уезжать мне все равно не хочется, прямо до отчаяния!
– А если отец вернется, а нас нет? – спросила её уже мягко.
– Не вернется он, – покачала она головой и сникла еще больше.
Когда она такая, я даже спорить не могу. Обычно уступаю, но сейчас… нет‑нет. Ну какой отъезд? Даже если они разведутся окончательно, что с того? Не они первые, не они последние. Другие же продолжают как‑то жить.
– Да и куда мы поедем? Мам, ну ты подумай. У нас здесь всё…
– Меня Марина звала к себе. Обещала помочь устроиться.
В груди полыхнула злость. Опять эта Марина! Вот честно, плевать мне было на ее подругу всё это время, когда мать за какие‑то там грехи юности на нее обижалась. Но сейчас… Зовет она! А вдруг отец остынет, вдруг сам невыносимо заскучает и захочет вернуться? А если мы уедем – то всё, конец, бесповоротно.
Я ушла к себе, лишь бы не видеть её скорбного лица. Это уметь надо – сломать всем жизнь и при этом внушить другим чувство вины весом в тонну, а самой выглядеть жертвой.
Однако уже на следующий день я, кажется, поняла, почему мать собралась сорваться черт знает куда. Сначала утром мне девчонки из класса сообщили, что про нас ходят всякие слухи. Ничего конкретного не говорили, наверное, стеснялись. Просто сказали:
– Блин, про твоих предков всякое болтают…
– А вы слушайте побольше, – буркнула я, но огорчилась.
Мать, как огня, боится сплетен. Одно время к ней приставал наш учитель труда, хотя уже старпер. Она пожаловалась папе, он с трудовиком разобрался, поддал ему хорошенько, и тот отстал. Но принялся сочинять, что мама сама была не против. Ему не особо поверили, но немного пошептались по углам. Так мама тогда впала в адскую депрессию из‑за этих сплетен. Хотя кто их не боится? Как там у Грибоедова? Злые языки страшнее пистолета. Так оно и есть.
А позже, когда по пути из школы домой я заскочила в магазин, то своими ушами услышала, как тетки в очереди перемывали маме косточки.
– … значит, Дашка не его дочь? И от кого тогда Наташка залетела?
– Да в городе нашла какого‑то. Они ж с Маринкой после школы уехали в эти свои институты. А там, сами знаете, как девки гуляют. Вырвутся на свободу и пускаются во все тяжкие. Вот и Наташка нагуляла. Я по срокам примерно подсчитала – все совпало. А сюда приехала и Ваньке‑дурачку навешала лапшу. Городской‑то наверняка ее послал. На кой она ему…
Только я вознамерилась встрять и наговорить теткам гадостей, как одна из них ляпнула:
– Да точно! А помните, она ж как раз незадолго до свадьбы таблеток наглоталась, чуть не померла?
Я застыла на месте, оглушенная. Мама глотала таблетки?! Мама хотела умереть?
– Да‑да, было, было, – подхватила тетя Валя, продавщица. – Вот поэтому и наглоталась. Жалко Ваньку. Хороший мужик, непьющий, работящий. Досталась же ему прошмандовка.
– Мой говорит, что Ванька уехал на вахту куда‑то. На север, что ли.
– Ну так! От позора, поди, сбежал, бедолага. Кому охота ходить рогоносцем. Она ж и после свадьбы, поди, гуляла. Помните, был же какой‑то скандал, что трудовик к ней домогался? Я ещё тогда говорила, что у Наташки этой рыльце в пушку, а мне не верили. Ну вот. В тихом омуте… Бедный Ванька.
– Да‑а, жалко мужика. Эта‑то быстро утешится. Я вчера видела на почте, как она глазки строила Тонькиному мужу.
– Вот же срамота… Хорошо, что родители её до такого позора не дожили.
– А самое ужасное, что эта… прости господи… ещё и учительница. Чему такая учительница может детей научить? Да ее на пушечный выстрел нельзя к детям подпускать.
– Вот уж воистину!
За спиной хлопнула дверь, и в магазин ввалилась горстка пацанов. Тетки обернулись на шум и увидели меня, окаменевшую у порога. Они заметно смутились, заткнулись, отвели глаза, а одна из них, мать Веры Черновой, моей одноклассницы, слащаво пролепетала:
– О, Даша. Уроки уже кончились? Как мама?
– Сами вы прошмандовки, – выпалила я и выскочила из магазина. Дуры!
***
Вечером, когда мать снова затеяла разговор о переезде, я, к ее огромному удивлению, даже спорить не стала. Молча выслушала все ее доводы и обещания, как там будет хорошо.
Если честно, мне вдруг стало страшно за мать. Меня‑то эти сплетни выбили на весь день, а ей каково? Уезжать не хотелось до смерти, ну а вдруг она опять что‑нибудь с собой сделает? Она вечерами с таким страшным и пустым лицом сидит в кресле. И может сидеть так час‑два‑три. А теперь ещё какие‑то таблетки всплыли… Неужто она правда хотела покончить с собой? Жутко…
– Ну что скажешь, Даш? Ты подумай – это же столица. Там такие возможности. Не то что тут. А про папу не переживай. Мы его матери адрес оставим. Если захочет – найдет.
– Ты из‑за сплетен хочешь уехать?
– Не только. Но и поэтому тоже, – мать долго молчала, не шевелясь и глядя в одну точку, и я снова забеспокоилась. Но потом очнулась и с горечью произнесла: – Люди такие злые. Так любят осудить…
Хотелось спросить насчет таблеток – вдруг все‑таки тетки наврали? – но почему‑то язык не поворачивался.
– Ладно, – выдохнула я. – Давай уедем.
