Ошибки, которые мы совершили

– Чтобы получить работу?

Я кивнула и снова посмотрела в тетрадь.

– Поэзия важна.

Мы слушали скрип ручек по бумаге, позволяя развиваться нашим мыслям.

– Мне нравится твоя комната, – вдруг сказал Истон.

Ему понравилось то, что я ему показала. Он знал, что это важно, хоть я и притворялась, будто все не так. И это пугало в Истоне: он всегда знал, что я имею в виду.

 

7

 

Я ожидала, что Индиана покажется мне другой. Год может изменить место, человека, город. Мы едем по улицам, знакомым мне всю жизнь, и я вижу, что все по‑прежнему. Те же кирпичные здания вдоль главной улицы. Та же заправка с двумя насосами под провисшим знаком с надписью «Квикстоп». Вокруг все так же простираются кукурузные поля. Все ждало меня.

Машина мчится по извилистой дороге, а Такер, сидя рядом, отправляет сообщение за сообщением. Я стараюсь не обращать внимания на эмоции, что меня душат.

Когда такси останавливается на подъездной дорожке, я вижу, как по лицу Такера, подобно воску, разливается улыбка. Он дома. Дом Олбри совсем не изменился. Свет вокруг него постепенно тускнеет – солнце борется с темнотой, пытаясь бросить на воду последние лучи.

Заметив у дома полицейскую машину, я вспоминаю, как впервые оказалась у Олбри. Прислонившись к ней, стоит Диксон со сложенными на груди руками, в полицейской форме.

– Дикси. – Такер выскакивает из машины и идет к брату, оставив меня забрать чемоданы из багажника. А я не возражаю. Мне нужно время, чтобы подготовиться.

Диксон протягивает брату руку, не желая с ним обниматься.

– Даже не начинай свою херню, Дятел.

Такер совершенно не выглядит расстроенным. Он отбрасывает руку брата и заключает его в объятия. Я слышу гулкие похлопывания по спине.

– Где Элвис?

Я с громким стуком закрываю багажник и смотрю на Диксона.

Мы ни разу не говорили с тех самых пор, как я уехала. Лишь несколько коротких сообщений пару раз, но ничего… ничего подобного тому, как было прежде.

Никаких признаний о девушках, которые ему нравились, никаких насмешливых сообщений о братьях. Он стал случайной жертвой моего отъезда – болезненным напоминанием о том, что я потеряла, когда меня отправили в Сан‑Диего.

Я жду, какое приветствие получу. Злится ли он? Раздосадован ли? Не установила ли я между нами слишком большую дистанцию? Я задерживаю дыхание, а потом…

Руки Диксона подхватывают меня, и мои ноги отрываются от земли. На меня накатывает настолько мощное, настолько всеобъемлющее облегчение, что я чувствую, как глаза и нос пощипывает от слез. Я зарываюсь лицом ему в шею. Воротничок и край жилетки из грубой ткани впиваются в мою щеку, но мне все равно.

– Я по тебе скучал, – шепчет он мне в волосы.

И он искренен. Я чувствую это по тому, как его слова ложатся мне на сердце – без притворства, без каких‑либо добавлений. Только правда – без оговорок!

Когда он опускает меня на землю, я смотрю себе под ноги, позволяя Диксону унести мой чемодан наверх. Я нахожу глазами отсутствующий кусочек дерева на одной из ступенек и вспоминаю, как однажды Истон, затаскивая на крыльцо велосипед, повредил это место.

И такой будет вся неделя: воспоминания о миллионе разных мгновений с Истоном. Я не смогу. Я не выдержу!

Войдя в дом, я чувствую запах жареного мяса и слышу шум, доносящийся с кухни.

– Мам, – кричит Такер, – мы это сделали!

Сэндри выглядывает из кухни с широко распахнутыми глазами, несколько прядей выбились из хвоста, перекинутого через плечо. Она натянуто, нервно улыбается. Уверена, что ее улыбка, как в зеркале, повторяет мою. Сэндри снимает фартук и бросает его на стойку, а потом крепко обнимает Такера.

– Как же я рада, что вы приехали, – говорит она чересчур громко.

Бен Олбри встает и переводит на меня взгляд темных глаз. Я задерживаю дыхание, когда он одной рукой обнимает меня за плечи и целует в макушку, как это сделал бы папа. Вот только моему папе не разрешается меня обнимать – заключенным нельзя прикасаться к посетителям.

– Добро пожаловать домой, Эл, – говорит он.

Ничего не говоря в ответ, я прижимаюсь к нему, и он не убирает руку еще несколько долгих мгновений. Я словно прикрыта щитом. Бен всегда таким был – примирителем семьи.

Сэндри расспрашивает Такера о нашем полете, о дороге из аэропорта, но я слышу не все их слова, поскольку у меня звенит в ушах. Я волнуюсь, потому что я трусиха, потому что злюсь, потому что…

Потому что я до невозможности хочу, чтобы Сэндри посмотрела на меня так, словно она по‑прежнему меня любит. Ненавижу себя за то, что мне это нужно и что для меня это обязательное условие, чтобы снова почувствовать себя здесь как дома.

Она отпускает Такера, и я наконец получаю ее внимание.

– Эллис, – мое имя звучит уважительно.

И мои губы невольно растягиваются в улыбке. Сэндри протягивает руки, словно собирается меня обнять, но вместо этого кладет свои ладони на мои.

– Я рада, что ты приехала, – ее голос звучит натянуто. – Ты голодна?

Какой же глупый вопрос! Совсем не то, о чем мне хотелось бы поговорить.

– Я умираю с голоду, – вмешивается Такер, – мне просто необходимо поесть прямо сейчас.

Я садилась здесь за стол столько раз, что у меня есть собственное место. Стул рядом со мной пуст – на нем должен сидеть Истон. Его недостает – с этим ощущением проходит ужин. И дело не только в невысказанных словах, не только в призраке того, кого здесь нет.

Мы избегаем этой темы. Даже Такер, который обычно не упускает возможности вставить неудобный комментарий между поеданием жареной курицы, картофеля с маслом и салатом из овощей, выращенных в саду Бена и заправленных оливковых маслом.

«Грех жару приближаться к таким помидорам» – первая заповедь религии беновского сада.

В центре стола стоит миска с хлопьями красного перца – рядом с солонкой и перечницей, потому что Бен считает, что всем блюдам, абсолютно всем, не хватает красного перца.