Перемирие

– Обычно люди вашего возраста с такими воззрениями или остепеняются или становятся завзятыми революционерами. По крайней мере – поэтами революций.

– Разве? Вы не слушайте мои излияния насчет того, что система прогнила, и нужно начинать заново. Это не политический лозунг, это просто констатация факта. А вообще, Виктор, скажите мне, это разве не смешно, наблюдать такого поизносившегося неформала?

– Хм, я как‑то не привык… впрочем, честность в ответ на честность. Да, признаться, я многого в вас не понимаю, а это редкость. Смешно ли, прискорбно ли… и то, и другое – вряд ли.

– Спасибо и на том, – Ренат откинулся на спинку кресла, уставился в потолок. – Но неужто простой стоппер может произвести столь загадочное впечатление на опытного политика?

– Не знаю уж, – засмеялся в ответ Виктор. – Может, это просто человеческая симпатия? Хотя, поначалу таковой не наблюдалось, я бы даже сказал наоборот…

– Что, раздражало непонимание?

– Если хотите.

Пискнул автоводитель, и Виктор привычно углубился в процесс захода на посадку. Боковой ветер был довольно сильным, и было не до разговоров. Когда колеса опор наконец коснулись песка, к счастью довольно плотного, в кабине уже никого не было. Виктор поднялся с пилотского места, заглянул в кухоньку, там пиликало на стенном экране что‑то музыкальное, Лилия была тиха и задумчива. В тамбуре медленно оседала пыль, поднятая работой двигателей. Рената нигде не было.

Виктор вернулся к Лилии, налил себе стакан яблочного сока, отхлебнул. В иллюминаторе уже посветлело, ветер отнес пылевую тучу от винтолета, по песку словно бежали струйки мутной воды. Эдакие змеи вились меж кустов мертвой колючки. Небо было для Сахары невероятно ясное, невыразимого, пронзительного цвета.

– Такого неба в Мегаполисе не бывает.

Виктор обернулся, Лилия тоже смотрела наружу.

– Да, пожалуй. Смог, ночная засветка…

– Па, ты не считаешь, что лучше видеть это небо, настоящие, дикие горы, не изрытые туннелями и не перетянутые канатными дорогами? Даже эта пустыня в своей иррациональности лучше пробок в тоннелях Мегаполиса.

– Ренат, кажется, так и считает. Но я‑то знаю, за что именно мы платим эту цену. Не за толчею подземке, а за безопасность. Европа безопасна, потому что сильна. А сильна она потому, что ее научные центры продолжают работать, а корпорации продолжают контролировать фанатиков, полагающих, что это они – реальная сила. Европа не может повторить ошибку замкнувшихся в себе Штатов и уж тем более – утонувшей в болотах России. И поэтому мы предпочитаем действовать – даже в ущерб своим интересам.

Виктор почувствовал, что снова распаляется. Когда он наконец отучится оправдываться? Лилия отшатнулась с недовольным видом от его ладони, протянувшейся погладить ее по голове.

– Впрочем, в случае с Ренатом мне почему‑то вовсе не хочется давить на авторитет. Тебе не показалось, что он какой‑то совсем не такой? Не такой, каким кажется.

– Мне показалось, что он раза в два умнее тебя, – дочка, подначивающая папочку, идиллическая картина маслом.

– Ты знаешь, вполне может быть. По крайней мере ему во мне ничего неожиданного не открылось, я же его не понимаю до сих пор. Откуда в наш мир мог явиться столь таинственный тип?

– О, па, ты как всегда прав, он явился из космоса. Или из Сибири. Он же говорил, что там бывал?

– О, да.

Виктор до рези в глазах всматривался в горизонт. Но вокруг было пусто. Значит, Ренат пошел не туда. Посмотрим с другой стороны…

Вид из кормового иллюминатора был почти таким же скучным, только пара незамеченных с воздуха валунов чуть выглядывала из‑под песка. Понятно… никаких чудес.

Впрочем, отсюда вид на пустыню, медленно накаляемую поднимающимся солнцем, был немного другим. Слепящие лучи впивались в веки, заставляя жмуриться. Рубашка тотчас взмокла от непередаваемо жаркого дыхания пустыни. Корпус винтолета здесь ни от чего не защищал, став прозрачным и зыбким. Вот она, действительность, не небо над головой, а жалящая пика посреди раскаленного добела горнила. Здесь действительно можно пропасть, сгинуть, пасть кучкой невесомого праха.

Виктор всерьез на себя разозлился. Значит, уже думаешь, а не исчез ли он, не растворился ли в бесконечных песках? Придет, куда денется, поплачет вволю над своим невозвратимым прошлым и вернется. Поломалась судьба у человека, в наш сумбурный век таких историй полно. Есть ли смысл думать о каждой?

Да всё человечество порой – такой же песок, сметаемый ветром времени. Какое дело ветру до пары песчинок? Его течение ниоткуда в никуда бессмысленно и быстротечно. Его путь устлан источенными камнями и исковерканными душами, и нет на свете такого человека, который смог бы управлять его движением, приказывать… кому? Чему? Человеческому сознанию свойственно одушевлять окружающее, мертвый мир холодных законов, породивших его когда‑то, и вскоре желающих восстановить исконный порядок бытия. Только мертвый песок и раскаленное солнце.

Виктор смотрел, не отрываясь, на серый гладкий валун, и никак не мог понять отчаянной тревоги у себя на душе. Где‑то в глубине его сознания вибрировал тревожный звоночек… некий образ, который он хотел бы забыть, но увы, так и не смог. Что общего между обыкновенным бездомным горемыкой, пусть и не самым глупым на этом свете, и тем, кто был его личным кошмаром? Что?

С невыразимой силой вдруг захотелось, чтобы Ренат не появлялся вообще. Совсем. Никогда.

Впрочем, надеждам этим не суждено было сбыться. Марево расступилось. Фигурка человека медленно брела по песку, прижимая к боку какой‑то предмет.

 

Приветствую тебя, досточтимый брат мой Джалиль. Надеюсь, что пребываешь ты сейчас в добром здравии и расположении духа, ибо должен я сообщить тебе свое давно зревшее решение, которое, я боюсь, ты не одобришь. Потому уповаю на все твое ко мне расположение, ибо если достанет понимания в семье потомственных наибов Халифата, значит, Аллах Та’аля не лишает тем наш древний и славный род Своего всеблагого внимания…

Пальцы дрожали и не слушались. Драгоценный шелковый халат пропитался потом, капли его стекали мне на глаза из‑под куфии, перо выскальзывало из пальцев и оставляло на строчках вязи досадные следы моей неуверенности. Точнее, нет, уверенность была, я чувствовал ее в своем сердце, но вот достанет ли мне сил воплотить в жизнь все то, что следует?

Я с силой скомкал негодный лист, отшвыривая его прочь. Глупая детская привычка доверять все письму. Я единственный из братьев сохранил в себе любовь к словесным изыскам даже после смерти досточтимого нашего отца, когда каждый из нас был на счету, каждый острый клинок в ладони, каждый быстрый конь под седлом. Увы мне, даже тогда по вечерам я продолжал тратить перья на бездумные вирши. Вот и сейчас, хватаюсь, как за последнюю соломинку. Даже когда у меня появился шанс постигнуть истинную аль‑Гайб, сокровенное знание, дарованное до того лишь Пророку Мухаммеду, посланнику Всевышнего, да благословит Его Аллах и приветствует, я уже почти готов опустить руки из‑за какого‑то клочка бумаги.