Перемирие

Он почувствовал, что уже почти вживается в мир, перестает люто ненавидеть это слово. Так было хорошо, так прекрасен был накрапывающий дождик, так великолепен нестройный звон неразличимой колокольни, так милы серые стены зданий…

Дети смотрели на него, тихо сбившись в кучу, сцепив кулаки под подбородком, смотрели жалобными взглядами бездомных котят, которым вместо обещанной сметаны налили в блюдце клея. Это была глупая шутка, укоряли их глаза, у некоторых даже стали наворачиваться слезы обиды. Младшие шмыгали носами и тихо прятались за спины старших, а те, в свою очередь, старались стерпеть, чтобы потом самим обидно не было, что как‑то взрослый дурак так запросто одержал над ними верх.

Он же ничего этого не замечал. Он помнил, что костер, пылающий в парке, в детстве был его любимой игрой. Четко всплыла в памяти буря радости, рвущиеся из груди восторженные крики при виде товарищей, сигающих через огонь. Первая сладость боли из‑за случайного ожога, восхищение от уголька, стрельнувшего в небо, первое упоение борьбой.

Он бодро помахал в воздухе рукой, радостно улыбаясь детям, что стояли возле сотворенного его стараниями шикарного костра. Один из старших детей, ему было лет девять, внимательно к нему присмотрелся, глаза его удивленно распахнулись. «Признал за своего», – тепло подумал он. Пацан пихнул стоящего рядом с ним мальца в шапке с помпоном в бок и что‑то тому зашептал неразборчивое, причем быстро‑быстро, взахлеб, как только маленькие дети умеют. Все остальные тоже внимательно выслушали, потом поглядели на него (опасливо, из‑под бровей) и принялись усердно кивать. Все теперь стало понятно, и дети вдруг разом растянули рты в одинаково обязательных улыбках, косясь на испорченный костер. Тот все еще весело трещал сучьями, хотя топливо уж давно должно было закончиться. Взмахнули в воздухе маленькие ручонки.

Тут он обрадовался еще больше, детишки ему улыбались. В груди потеплело, как может потеплеть только при виде этих смешных и таких серьезных созданий. Он замахал руками еще энергичней, еще шире улыбнулся. Ну, пора, не надо смущать деток. Небось, страсть как его стесняются! Он крикнул напоследок «счастливо!» и пошел дальше по старой мокрой от ранней осенней сырости улочке.

Было хорошо. До судорог хорошо. А дети стояли и смотрели ему вслед. Стояли тихо, не разговаривая, все еще переживая эту сцену. А если бы они не догадались, кто это, если бы среди них не было мальчика, чей брат тоже когда‑то ушел в бой, кто его знает, добром бы все кончилось, или?.. Представить страшно.

Кому‑то пришло в голову сбегать за старым дырявым ведром, что лежало в дальней части парка. Потом кто постарше по очереди сбегали до старой водоотводной канавы, по сырой погоде полной воды пополам с листьями. Тщательно погасили этот невероятно яркий и такой красивый костер, старательно затоптали уголья, что рассыпались вокруг.

А потом, не сговариваясь, все так же молча разошлись.

Да и в самом деле, кого винить, что праздник испорчен, уж не его ли? Вот именно он как раз ни в чем и не был виноват.

 

II

 

Квартал остался совершенно таким, каким он помнился. Вот дощатый забор, крашенный некогда зеленой краской, а теперь (то есть, последние лет пятнадцать, поправился он) покрытый иссеченной щербатой коркой непередаваемого цвета мха пополам с ржавчиной. Четырнадцатая доска с краю, если считать слева направо, насколько он помнил, легко отодвигалась в сторону. Через нее он еще мальчишкой лазал в небольшой захламленный садик, принадлежавший какой‑то смутно помнимой старой чете, те редко выходили из дому, так что весь урожай полудиких яблок и слив оставался в их с Серегой безраздельном владении. Деревья тоже мало изменились, их набрякшие от плодов ветви печально свисали через забор, а у его ног валялось несколько упавших яблок. Он наклонился и выбрал одно покрупнее. Оно было грязноватым, а его облечение – вещью плохо приспособленной для обтирания о себя немытых фруктов. А, и так сойдет!

Он медленно двинулся дальше, задумчиво вертя головой в поисках чего‑нибудь, что он бы не помнил. Дождик начал капать с заметной силой, так что латы, уже успевшие немного прийти в себя, принялись в ответ тихо шипеть, испаряя постороннюю влагу. Идти стало заметно легче, внимание больше не отвлекалось на постоянный контроль движений, так что мысли его, беспорядочно перепрыгивая с одной темы на другую, понесли его куда‑то далеко‑далеко… Яблоко оказалось крепким, сочным и ужасно кислым, так что слюна живо заполнила рот, а правый глаз принужденно сощурился. Кислятина… Не то, чтобы он не очень такие любил, вот только эти яблоки были кислыми всегда. Всегда, сколько он себя помнил. Это было обязательным их атрибутом.

Шаг, снова шаг, идем дальше…

Каменная арка налево от желтого двухэтажного дома стояла такая же обшарпанная, потеки с козырька оставляли на ней безобразные разводы чешуйками старой известки грязно‑серого цвета. Насколько он помнил, эту арку построил какой‑то чудаковатый мужик лет пятьдесят назад, хотя с той же уверенностью ей можно было дать и за сотню. Кто же сейчас время считает? «Только такие как я», – подумал он. А стояла арка по поводу то ли рождения, то ли смерти в доме, что здесь раньше стоял, какого‑то писателя‑поэта. Хотя может так статься, что этот тип здесь только и делов‑то – останавливался на ночь. В общем, стал бы весь этот темный случай достоянием истории, если бы не этот мужик, архитектор. И, поскольку он был не факт, что почитателем писателя‑поэта, но уж точно радетелем за сохранение старины, то выбил он одобрение начальства и построил арку, а на нее табличку приделал, чтоб народ глазел и знания свои о родном крае приумножал.

И все было бы хорошо, если бы бронзовая табличка с историческим именем, прибитая некогда к дубовой воротине, не затерялась почти так же давно. Собственно, история с табличкой была тоже весьма странная. Изначально оный предмет, как и положено всем законопослушным представителям рода казенных табличек, был расположен справа от арочного проема, да и воротами тогда не пахло, была арка как арка – ходили под ней люди, разглядывали даже, по первому‑то времени. Вот только повадился один шутник (может, не любил он того писателя‑поэта, а может и просто так, ради забавы) сымать табличку да кверху ногами вешать.

Он глянул внимательно на каменную кладку, ага, вот и дырочки остались на том месте, раньше не замечал, видать, замазку дождями размыло без надзора. Узнало тогда начальство про такие дела, да и издало указ – повесить воротину восьми пальцев толщины, дабы повадно не было – из такой черта с два чего повыдираешь. В общем, дело вышло так, что до сих пор решают, что с аркой делать, вернуть прежний вид али нет, а пока суть да дело табличка‑то и затерялась, может, тот же шутник уволок, а арка так и стоит обшарпанная.

Да и то хорошо, есть что вспоминать, напрячь память, а уж воспоминания для него сейчас, как бальзам на душу.

Вот и первый перекресток, где раньше тумба театральная стояла. Задрав голову, он повернул за угол, влекомый неожиданной мыслью. Да, он разглядел то, что ожидалось. На верхнем этаже двухэтажного дома, под стеклянном козырьком балкона все еще стояли три цветка с геранью. Хм, уже холодновато для них, скоро хозяин занесет горшки в дом и балкон опустеет. Чем‑то манил его этот второй этаж… Чем‑то забытым. Как это может быть, ему же до сих пор удавалось вспомнить все, абсолютно все!

Это связано с миром и боем, но уж точно – с ненавистным перемирием. Что‑то невероятное мелькало на самой грани сознания, раздражая порой, но не показываясь на глаза. Не забыть бы при случае выяснить.