Перемирие
– …но если ты расслабился, перестал верить в свои силы, если бой больше не захватывает тебя всего, целиком, то это первый признак того, что тебя ожидает перемирие и одно «но»: никогда ты больше не вернешься туда, откуда раз ушел, теперь это будет другой бой, пос… – он запнулся, когда мальчишка резко соскочил с его колен.
– Витя, почему ты мешаешь дяде отдыхать? – голос двоюродной сестры вывел его из задумчивости, она крепко, до побелевших костяшек, держала сына за руку. В голосе звучало, пожалуй, совсем уж чрезмерное радение, а лицо заметно побледнело. – Пошли спать, маленький.
И уже когда она выводила Витю из комнаты, тот развернулся к нему лицом и успел сказать:
– Я понял, просто вы люди, которые не умеют бояться.
И улыбнулся, но совершенно не так, как улыбались ему все вокруг. Улыбнулся просто и совершенно по‑детски. Приятной, мягкой улыбкой. Ответить мальчику он не успел.
«Хоть у одного человека понимание нашел, да ты счастливчик, тебе маленький пацан поверил!»
Мысль была мрачная. Ничего не оставалось, как встать и выйти в зал, где его ждали новые разговоры. Но настроение уже было не то, что‑то стронулось в его сознании, разворачивая спираль мыслительного процесса, заставляя мозг работать, обдумывая ситуацию.
Надолго его не хватило, он извинился и ушел. Один, без Ирины.
В голове было до того пусто, что даже мягкий шелест ветра напрочь заглушал все мысли. Куда он бредет, что делает? Совершенно неясно. Городок спал, укрытый серой мглой, только большая луна лениво просвечивала сквозь неплотные облака. Эта тишина, первоначально оглушавшая, теперь лишь зудела, отгораживая его от всего окружающего стеной подспудного недовольства, неприятного пренебрежения. Старый добрый городок уже не был для него отдушиной, оправдывающей хоть как‑то ненавистное перемирие. Все было до обидного не таким, каким казалось с первого взгляда, первого мгновения.
Он оглянулся по сторонам. Эх, черт побери, будь на нем латы, он бы за мгновение сориентировался, а теперь придется, ворочая усталыми синапсами, вспоминать.
«Время тепла, время любви…», где‑то он уже слышал эти слова песни, так кстати подвернувшейся его сознанию. Да, оно было, это время, было на этом самом, но одновременно в совершенно другом месте. Как похоже на бой с его непостоянством форм. Но! это мир, здесь все постоянно, так почему же он, вернувшись в страну своей молодости, юности, детства чувствует такое двурушничество реальности, подсовывающей вместо живых цветов яркие пластмассовые подделки?
Стоп. Он узнал это место. Серега переехал в другой район незадолго до его ухода, перебрался поближе к службе. Подсознание привело в единственное место, где можно рассчитывать на… да хотя бы просто на правду, если не на взаимность или понимание.
Он вздрогнул. Если и здесь… фальшивая улыбка, скрывающая обыкновенный страх, навязчивое дружелюбие… он не знал, что ему поделать тогда.
Дом был новый, многоквартирный, и Серега жил на восьмом его этаже. Он вошел в подъезд и, не вызывая лифт, направился к лестнице. Ему это было не трудно, поскольку в бою и не такие физические достижения приходилось совершать по сто раз на дню. Лифтов же он просто не понимал, зачем вообще вся эта машинерия?
Серегина дверь вспомнилась сразу – вот она, вторая налево от лестничной клетки, обита кедровыми планочками. Голое, теплое, даже не лакированное дерево, Серега уважал только все натуральное.
И звонок рядом с ней, словно приглашающий проходить, но вместе с тем говорящий «стоп!», дальше заповедная зона, руками не трогать, без тапочек не ходить. Остальное – на усмотрение хозяина. Строгий такой звонок, кнопка на зрачок огромного глаза похожа.
Он позвонил. «Спит ведь, наверное».
Дверь распахнулась сразу же. Не спал. Ждал.
– Проходи.
Наступило неловкое молчание.
Они сидели и молча глядели друг на друга через кухонный стол. Серега изменился. Впалые щеки теперь заменяли былые розовые полушария, когда‑то радостно готовые раскраснеться по поводу и без, из‑за чего постоянно казалось, что парнишка нашкодил. Зрачки также спрятались на дне темных глазниц, сам он весь как‑то осунулся.
– Я не смог себя заставить прийти сегодня к Иеремии, хотя знал, что ты там будешь. Поверь, я просто не сумел…
– Да я верю.
– И ты… тоже не смог удержаться и пришел. Это хорошо, это правильно. В прошлый раз ведь тоже…
В какой прошлый раз?!! Он тряхнул головой, стараясь развеять предательский туман в памяти.
– Ты изменился, Серега.
Тот весь сжался, сник, словно услышал о чем‑то настолько ужасном и притом неотвратимом, что и представить сложно.
– Ты знаешь, я женился после твоего… отбытия.
К чему это он вдруг?
– Поздравляю. Честное слово, я очень рад за тебя.
– Спасибо. Правда, мы уже развелись, но все равно спасибо. В общем, так получилось, что мы перестали с ней понимать друг друга. Пока был ты… Когда я узнал о том, что ты ушел, для меня словно что‑то оборвалось, я очень переживал все это, и это не могло не повлиять на наши с ней отношения.
Серега опустил голову.
– Она избавилась от ребенка, вот что самое ужасное. Ты ведь знаешь, когда вы все начали… Эти уходы в бой, многое в миру с ними стало гораздо проще и, одновременно, куда сложнее. Да.
Он ничего не понимал в происходящем и все больше начинал чувствовать такое давно и прочно забытое чувство, как любопытство, что же здесь, в конце концов, происходит? Зачем он мне это все рассказывает?
– А недавно я ходил на твою могилу.
Вот это уже было интересно.
– Когда?
– С месяц назад, убрал всё там, осень начиналась, пионы позасыхали, а так – хоть листья с деревьев налетят, красиво будет. Ты все еще любишь опавшие листья? Помню, ты гербарии охапками засушивал, так что потом всю зиму пахло.
– Хм… не припомню особых ощущений за последний месяц… а листья, что ж, листья опалые это всегда хорошо.
Снова помолчали.
– Серега, что здесь творится? Почему всё не так? Можешь ты мне ответить на вопрос или нет?
– Вопрос не совсем по адресу, но постараюсь. Люди боятся.
– Кого? Нас?!! – в ответ лишь качание головой.
– Не вас, как людей, индивидуумов, а вас, как явление.
– И ты тоже боишься?
– Все боятся. Даже я, хотя и по другой причине. Я остался, хотя и имел полную возможность уйти. Предпочел, так сказать. Теперь ваши смерти, страдания… правят нами. Эта ноша ломает человека.
