Пламенная пляска
Кровавые лучи заиграли на багряно–оранжевых шатрах и тёмных кибитках. Ленты, засушенные цветы, остатки еды и вина – всё лежало вперемешку. По воздуху летал запах полыни. Дети кривились, чувствуя босыми ногами холодную росу, женщины, наоборот, умывались, веря, что то целебная вода. Рада сидела рядом с Зуралом и сплетала из берёзовых ветвей маленький оберег для Мирчи, нашёптывая заклятья.
«Да будет так!» – сказала шувани, и ему очень хотелось верить, что их табор не пропадёт и его сын станет замечательным бароном, приумножив богатство и добавив целый табун породистых скакунок и мешки чистого золота.
2.
В таборе бушевало пламя. Зурал не посмел оскорбить дом сестры гневом, поэтому вылетел на улицу и громко выругался. Рада спокойно вышла вслед за ним, перетасовывая старые потрёпанные карты, доставшиеся ей от наставницы – прежней шувани и кровной тётки.
– Не может того быть! – он топнул ногой, сбивая мшистый камень. – Негодные духи водят нас за нос!
– Карты врать не могут, баро, – строго произнесла Рада. – Если Мирче предначертано прожить только четверть века, он проживёт их.
– Бэнг! [1]– шикнул Зурал и замер. Пришедшая в голову мысль показалась ему странной и удивительной одновременно. Он наклонился к сестре и поделился своей догадкой – та от удивления прикрыла рот рукой.
– Страшное ты задумал, морэ, – едва слышно сказала шувани. – Ох и страшное дело.
– Платить буду я, а не ты, – хмуро хмыкнул Зурал. – Я люблю Мирчу и ничего не пожалею ради него. Ответь только: согласна? Сестра?
Рада тяжело вздохнула и кивнула. По её взгляду Зурал понял: не одобряет и никогда не одобрит, но другого выхода не находилось. Откупиться от самой Смерти можно было одной лишь кровью, своей или чужой.
I. Первая искра
1.
Догорало лето, начинался праздник Первого Колоса, в честь чего многие уже давно съезжались на ярмарку, других поглядеть, себя показать. В стороне замелькали цветастые юбки, и Чагрен поневоле дёрнулась, заметив цыган, но её мигом осадили:
– Кудаааа?! – совсем рядом свистнул кнут.
Невольница дёрнулась в сторону и испуганно прижалась к стенке. Раньше барин заставлял её отплясывать на подмостках вместе с другими цыганками, но танцевала Чагрен худо, а пела и вовсе глухо, фальшиво – так, что хотелось зажать уши. Будто и не цыганка вовсе, лишь по густым смольным волосам догадаться можно, кто она.
Хоть цыгане считались вольным народом, Чагрен мало знала о свободе. Её родителей давным–давно сослали на каторгу, а её отдали барину вместе с другими цыганками и цыганятами. После безуспешных попыток устраивать выступления их всех решили быстро сбыть с рук, для чего и принарядили. Кажется, впервые в жизни Чагрен позволили умыться и поменять рваную засаленную одежду. Она слишком поздно поняла для чего.
Проскакивала у неё шальная мысль – сбежать, дождаться, пока стражники уснут, а затем перемахнуть через забор, не жалея юбок. Так попыталась сделать Роза. И что с ней стало? Через два дня поймали, высекли, приволокли едва живую к барину на поклон, а после повесили на дубе, даже похоронить по–человечески не дали. Чагрен смотрела на гниющее тело Розы и понимала: нет, она не сбежит, по крайней мере, пока.
Люд стекался на ярмарку постепенно. С самого утра вдоль невольничьего ряда расхаживали купцы, шевелили губами, хмыкали, говорили о чём–то со стражниками, пытались торговаться, выходило паршиво. Чагрен старалась не высовываться. Уж лучше плясать, стирая ноги в крови, чем так, как скот, сидеть в кандалах и ждать незнамо чего.
Она согнула ноги в коленях и тяжело вздохнула, мысленно прося святую Сару Кали о заступничестве. Чагрен слышала о ней от других цыган. Правда, она не сильно верила небесам, не укладывалось в её голове, что Бог, такой милостивый, как описывали, и впрямь появился в мире, прибрал всё к рукам, включая невольничью долю. Зачем такому хорошему плодить несчастья? Нет, были там иные силы. Но молиться это не мешало.
– Ой, дэвлалэ, дэвлалэ[2], – послышалось совсем рядом. Чагрен вздрогнула и, не веря своему счастью, подняла голову и столкнулась с чёрными, как реки в ночи, глазами. Седовласая цыганка окинула её взглядом и задумчиво хмыкнула. – Радость какая, морэ! Посмотри!
Вслед за цыганкой шёл, видимо, её родственник. Старый и седой, с позолоченной трубкой и сияющей пряжкой на штанах. Чагрен оглядела их обоих и фыркнула: оберегов на цыганке не перечесть, вся шея была обвешена украшениями из разных каменьев, монет, в средине одного ожерелья чернел птичий коготь. Не ускользнул от её глаза и льняной платок, такой, какой носят лишь богатые. Может, эти цыгане были не ровней её барину?
– Думаешь, она? – спросил цыган, глядя прямиком на Чагрен.
– Больше некому, – пожала плечами женщина. – Гожо чаори, гожо.[3]
В отличие от многих, эти цыгане не стали торговаться – молча заплатили стражнику золотыми монетами, и тот, хмурясь, освободил Чагрен и повелел ей следовать за новыми господами и во всём их слушаться. Цыганка весело усмехнулась. Да, как же иначе–то?
Она была уверена: дальше будет только лучше, ведь впереди – воля вольная да табор. Свои, в конце концов! Наконец–то свои, а не какие–то гаджо со своими кнутами.
2.
Молодая невеста сеяла тоску в душе Зурала. Нищая и истрёпанная девчушка совершенно не нравилась старому барону, но слово шувани считалось законом. Если он хотел уберечь сына, то должен был сперва жениться, а потом провести обряд и связать Чагрен с Мирчей раз и навсегда.
Мирча, буйная голова, вечно встревал куда–то. Ему шёл девятнадцатый год. С малолетства парень научился залезать в чужие карманы и голосить душевные песни, а, став старше, ездил по торгам, учился исконному ремеслу, помогал перекрашивать лошадей, а после и вовсе заделался конокрадом. Он мог влезть в самую неприступную усадьбу и вывести оттуда ни больше, ни меньше, а целый табун породистых лошадок, с белыми зубами, статными ногами и широкой гривой. А как глядел, когда злился! Словно нечистый в него вселялся и метал искры, не желая ничего слушать.
[1] Чёрт (с цыганск.).
[2] Боже мой! (с цыганск.)
[3] Красивая девочка, красивая (с цыганск.)
