Рехан. Цена предательства
Не обнаружив того, что ожидал увидеть, начальник зеленки отошел от Пашки. На мгновение показалось, что все кончилось, пронесло, ничего не будет. Может, дадут еще разок по голове да отпустят. Привыкать, что ли – по голове… Фигня какая…
На ходу главарь что‑то отрывисто каркнул рыжебородому и остальным. Внутри обнадеживающе отпустило, на какой‑то миг.
И снова болезненно сжалось, когда после слов командира радостно начали реветь боевики. Одновременно с этим рыжебородый недовольно скривился. Шаря у себя за поясом, направился к Андрюхе. Снова к Андрюхе…
И, кажется, увидел Андрюха то, что пока скрыто от Пашки, потому что попытался вскочить с колен, и лицо под кровавой маской у друга как‑то необычно изменилось, потемнело как‑то. И только после этого Пашка заметил в руке у рыжего внушительных размеров нож, добротный чеченский кинжал.
Еще не зная толком, что задумал рыжий, Пашка разом отогнал сковывающий страх. За себя можно бояться и трястись сколько угодно, но когда опасность грозит товарищу, будь добр – иди и выручай. Вбитая в группе привычка, закрепленная во многих переделках, она сработала и сейчас.
Отбросив все свои внутренние метания, Пашка вскочил с земли. Возможно, он и успел бы что‑нибудь предпринять, хотя в любом случае это было бы обречено на провал. Стоящие рядом наемники были начеку. Сильный удар в затылок сбил его с ног, а двое навалившихся на спину чеченцев заломили руки к лопаткам. Суставы затрещали, грозя лопнуть, и Пашка замер в неестественной позе, выворачивая голову, чтобы посмотреть, что там с Андрюхой.
Несколько боевиков схватили Андрея за руки и за ноги. Растянули по земле. Остальные, довольно горланя, сгрудились поближе, чтобы лучше видеть происходящее. Выставленные в охранение наемники заинтересованно оглядывались. Что‑то произнес главарь, коротко и резко, и от беспощадности этого голоса Пашка помимо своей воли вздрогнул.
Андрюха хрипел, отчаянно пытаясь вырваться. Запрокинул голову, стараясь ударить затылком ближайшего к нему чеченца. Даже пятерым дюжим наемникам было совсем непросто удержать бывшего спецназовца.
Подошедший рыжий упер колено лежащему между лопаток, поудобнее перехватывая кинжал. Левая рука в перчатке с обрезанными пальцами прижала Андрюхину голову к земле, упираясь основанием ладони в висок и вдавливая пальцы в ямку под ухом.
А то, что произошло дальше, Пашка и не понял… Видел и не верил. Не верил себе, не верил своим глазам, не верил, что можно… вот так вот, но впоследствии помнил во всех подробностях.
Рыжебородый деловито поводил своим тесаком над лежащим и… принялся отрезать голову лежащему. Живому человеку…. Нож легко и неспешно, словно в масло, а не в живую плоть, вошел в беззащитное горло. И при первом же движении темно‑красная тугая струя ударила из‑под лезвия кинжала. Рыжий не успел вовремя отвернуть лицо, и кровь забрызгала его щетину, руки и одежду рядом стоящих. Тело, прижатое к земле, бешено забилось под руками бандитов. Те с трудом пытались удержать его в прежнем положении, полностью наваливаясь своими телами.
В установившейся на мгновение тишине было отчетливо слышно, как зачарованно вздохнул чей‑то молодой голос. Потом кто‑то сплюнул, кто‑то довольно рассмеялся, и небольшая прогалина в зеленке снова огласилась оживленными голосами,
И нестройный крик десятка человек пронесся над величавыми горами:
– Аллах Акбар!!!
Рыжий методично и невозмутимо резал шею, словно делал привычную, порядком опостылевшую работу. Из Андрюхиного горла все еще вырывалось хрипение, с клокочущим звуком покидая тело, но все было кончено.
– Да вы что, суки, делаете!.. – рванулся Пашка из железного захвата. Ответом был издевательский смех и удар кулаком в висок, от которого пришлось уткнуться в траву, тоскливо пахнущую теплым горным летом.
Через несколько секунд боевики отпустили то, что только что звалось Андреем. Обезглавленное тело продолжало еще некоторое время конвульсивно подергиваться. Судорожно скрюченные пальцы взгребали нагретую почву под собой, а обилие русской крови жадно впитывала чужая земля, словно не могла утолить своей вечной жажды.
Пашка, окоченев, расширенными глазами смотрел на все развернувшееся перед ним действо, до сих пор не желая осознать то, что произошло сейчас. Кто‑то из бородачей, весело хохоча, пнул безжизненную голову ботинком, и она покатилась, разбрызгивая капли крови. Другой, что‑то сказав товарищам, отчего те зашлись в диком смехе, расстегнул ширинку на штанах и принялся мочиться на затихший труп. Рыжебородый, обтирая кинжал пучком травы, посматривал на происходящее из‑под бровей, слегка прищурившись. Отер кровь с лица рукавом, глянул на ладони.
Из ступора Пашку вывел пронзительный вопль. Толик, остекленело уставившись на чеченцев и на обезглавленное тело, вскочил с земли. Сжал кулаки, вытянулся в струнку и дико завыл.
Главарь что‑то нечленораздельно рявкнул своему жуку в чалме. Тот, не целясь, вскинул автомат к бедру и один за другим сделал два выстрела. Первый же разнес Толику затылок, и вой резко оборвался, вторым выстрелом его развернуло и, нелепо взмахнув руками, плотное тело кулем осело в траву.
Не дожидаясь, когда наступит его очередь, Пашка изо всех своих сил рванулся вверх, не жалея заломленных рук. Все равно подыхать…
Но и тут его опередили. Несколько боевиков бросились к оставшимся в живых солдатам, и последнее, что Пашка увидел в этот день, был занесенный над головой приклад АКМа, матово поблескивающий железом. И оскаленные в непримиримой ненависти кривые зубы косматого, похожего на дикого зверя чеченца.
Когда‑то очень, очень давно в далеком детстве Пашка забил пустой бутылкой из‑под лимонада безобидного ужа, с перепугу приняв его за гадюку. Почему‑то сейчас этот случай мелькнул у него в голове. На мгновение почувствовал себя тем самым ужом… И больше в этот день он уже ничего не чувствовал.
***
Неизъяснимое удовольствие, настоящее блаженство охватило Пашку. Тела не было, была лишь трепещущая от счастья самая суть, лишь это осталось от Пашки. Вокруг простиралось светлое, ничем не замутненное пространство.
И тишина…
Несмотря на то, что природа здесь, в этом светлом мире, была явственно ощутима, ни пения птиц, ни колыхаемых ветром трав здесь не слышалось. Было Что‑то, но Пашка не отважился назвать это Что‑то звуком. Вибрацией, может, странным откликом по всему пространству, но не звуком. Необычно, странно, но здесь воспринимается как должное.
Поводил босой ногой по покрытой росою траве. Тихо… Вздохнул нарочито громко – тихо…
– Ладно, – сказал сам себе и побрел по полю вперед. Без единой мысли в голове, он просто наслаждался собственной легкой походкой, ощущением воздушности во всем теле, самим телом – молодым, здоровым, полным упругой энергией. Картина, открывающаяся с каждым шагом перед Пашкой, была прекрасна, ничего более красивого он в жизни своей не видел.
