Рехан. Цена предательства

Начало быстро темнеть. Снайпера сменили оптику на ночную, сержанты достали свои «вороны» – бинокли ночного видения. Всем уже давно было ясно, что подмоги до утра ждать неоткуда и провести ночь без сна придется на этом заводе. И хорошо еще, если завтра эта помощь придет.

Старшина плюхнулся на диванчик в углу комнаты и расслабленно проговорил:

– Пашков, не стреляй впустую, не надо, – зевнул своей бегемотовой пастью и добавил, – а то я тебе тоже отстрелю чего‑нибудь, – и прикрыл глаза.

Пашку разбирала злость, но он решил за лучшее промолчать. В соседней комнате установил свой ПКМС прямо на столе напротив окна стволом наружу Жеха Сидоркин, сам уселся в кресле напротив, подтащив его поближе.

– Один хрен не спится, – объяснил он кому‑то, – а если чего, и так поспать можно.

Пашка снова подошел к своему окну. С этой стороны виднелась смутно светлеющая в темноте дорога, ведущая к центру, нефтяные вышки на недалеких холмах. За несколькими кварталами частного сектора уже шла загородная местность. Разбомбленный город окутывался ночным мраком. Обстрелы артиллерии прекратились, слышались только заливистые очереди, во всех концах города весело вспыхивали ракеты освещения да небо прочерчивали трассирующие вперемешку с зажигательными очереди.

Красиво, блин… Пашка зевнул и поежился. Становилось холодно. Очень холодно. А днем уже солнышко выглядывало, такое… не совсем холодное. Одно слово – юг… А ведь еще только начало января, новогодние праздники. Обидно…

Вдали горел пробитый нефте‑ или газопровод, прорезая темноту ярким плотным костром. На вершине горы напротив – еще один такой же, но вроде размером поменьше. Вот куда деньги‑то улетают. Пашка усмехнулся и тихонько, чтобы не потревожить ничей чуткий отдых, подтащил к окну кресло поцелее и уселся, накинув на ноги какую‑то драную накидку от дивана, обмотав ею берцы и ноги до колен. Чего в окно пялиться, все равно ничего не видно. Небо усеяно звездами, сквозь тучи видны, а луны нету, разглядеть что бы то ни было не представляется возможным.

Несмотря на это, с окон здания регулярно постреливали. На крыше ничуть не реже, чем днем, хлопали выстрелы долговязых СВДешек. Правильно, им в ночную оптику видно, пусть и стреляют. Снаружи по заводу тоже стреляли. Одна из пуль влетела в Пашкино окно, чирнула красным по потолку и ушла гулять по коридору. Пашка даже не повернул головы.

Через пару часов его и еще несколько человек вызвали вниз сменить группу прикрытия. На первом этаже было ненамногим теплее, зато стреляли здесь постоянно с обеих сторон. Борясь с наступающей сонливостью, Пашка постреливал на всполохи снаружи, иногда уже не слыша собственного автомата. Еще часа через три, уже ночью, их наконец сменили. Пашка добрел до своего угла, тихонько уселся в скрипучее кресло на слабых кривых ножках, укрылся, как получилось, той потасканной по полу диванной накидкой. Убедился по могучему храпу, что Буйвол спит, Летехи из‑за дверей не слышно. Ротный вообще остался внизу. И заснул под звуковой фон своего старшины и ровно шипящей уродливой рации, с виду очень напоминающей гражданский чемодан.

 

ПИСЬМО №3

 

Здравствуй, мой хороший!

Сейчас глубокая ночь. Я лежала и думала о нас, как делаю это каждую ночь… Когда темно, так хорошо мечтать… Днем суета вокруг оттесняет тебя на задний план, не то чтобы оттесняет, ты просто становишься фоном этого дня, а вечером ты заполняешь меня всю… несколько минут назад я то ли заснула, то ли выпала куда‑то, сама не поняла, и – вот…

Сказка о нас.

Моя грудь дышит под твоими пальцами так свободно, ну как мне усомниться в тоем присутствии? Твоя тяжесть для меня легка, можно подумать, ты качаешься на одном‑единственном лунном луче. Словно корни двух красивых елей, сплелись наши ноги, запотели каплями золотистой смолы. Наши тела не расплести. Твои руки плавают по моему телу двумя белыми лебедиными шеями, и не остановить мне падающего в бездну сердца. Слушаю твой голос, но не слышу, только чувствую твой шепот. И ты дышишь рядом все горячее, в этой окружающей нас горячей пустоте.

Поцелуй – огонь, в котором я горю. Вспыхни сам, нам лунного света хватит, хватит этого огня на двоих с избытком, я знаю. Ночь коротка, но эти мгновения – бесконечны. Руки не успевают рассказать, как я люблю тебя, и губы мои твоими насытится не могут, и глаза мои не могут досыта в тебя вглядеться…

Конец.

Целую,

Твоя…

 

***

 

Холод стоял дикий. Поминутно Пашка просыпался, открывал глаза, смотрел в черное непроглядное небо из окна, дрожа от мороза. Кутался плотнее в драную тряпочку и вновь забывался.

Разбудил его тычок ногой. Рядом стоял Летеха, приложив наушники к уху и вслушиваясь в эфир.

– Хорош спать, – на секунду оторвавшись от шипящей какофонии, сказал Летеха, – одних нельзя ни на минуту оставить. Чего ты, Пашков? Пуля сразила?..

Пашка вскочил, дрожа от холода. Испугаться еще не успел, слишком холодно, слишком спать хочется. Зубы выбивали трескучую дробь, а изо рта индевеющим облаком вырывались облачка пара. За окном уже прокрадывался серый рассвет. Вышки вдали так и горели.

Лейтенант отвернулся от Пашки, виновато моргающего слипающимися от наросшего инея клочками обгорелых ресниц. Из наушников, пробиваясь сквозь все помехи, послышалось мерное:

– Бурый, Бурый, я – Тайга‑2. Прием…

Летеха резко нажал на тангенку:

– На приеме Бурый! Прием.

Рация удивленно помолчала, словно не ожидала ответа. Затем пискнула и спросила:

– Бурый, это ты?.. Прием.

– Ну да, это я – Бурый, бурее некуда, совсем забурел. А ты – Тайга‑2, черт бы тебя драл, прием…

Через пару мгновений рация ожила другим голосом:

– Бурый, наконец‑то!.. Где вы и что у вас?

– А что у нас? – переспросил он, – мы, тьфу, бля, в квадрате… Квадрат взят штурмом, потери «поляков» большие, штук так двадцать‑тридцать, никак не меньше, это только здесь… Прием.

– Вы, вы сами‑то как?..

– Мы – прекрасно! У нас четверо «двухсотых» и шесть – «трехсотые» легко. Держим оборону, ждем‑с. Когда вы подойдете, Тайга? Прием, – почти ласково мурлыкнул в микрофон Летеха.