Садовый вишнь
– Ну а ничего, что человек без сна жить не может?
Человек без лица многозначительно смотрит на меня, это у него здорово получается, смотреть без лица.
– Ну вы же хотите вернуть Китти… и остальных…
У меня перехватывает дыхание, вот черт…
– …х‑хотите сказать… остальные тоже… которые погибли во сне…
– Ну, не все… но многие… очень многие…
– …а если послать их далеко и надолго? – обрюзгший человек недоверчиво косится на меня, – что теперь, не спать, что ли?
– Китти…
– Что Китти, что Китти, людям без сна тоже нельзя…
– Так вы понимаете, если мы оставим все, как есть… сны восстанавливаться не успевают… после нас… Это как вода, как земля, невозможно брать оттуда бесконечно, не давая им отдохнуть… Рано или поздно от снов вообще ничего не останется, понимаете? Вообще ничего. Следующие поколения будут жить без сна… то есть, не будут жить, потому что без сна не живут…
– И что предлагаете? Спать по чуть‑чуть, по капельке?
– Не поможет…
– Вот что… – обрюзгший треговабельно смотрит на меня, – никому не слова, понял?
– …п‑понял…
Вот и отличненько… Трехстоку свою получишь, не волнуйся даже… а если бы ты мою Китти вернул, я бы не поскупился…
…сон получается какой‑то корявый, нелепый – нет, так‑то все сны корявые и нелепые, но этот сон как‑то не по‑сонному нелепый, а по нелепому нелепыц, нужно в какой‑то город идти, там кого‑то спасать, – нет, слишком правильно, добавляю абсурда, все равно получается что‑то не то…
И все‑таки…
…и все‑таки это сон, неуклюжий, нескладный – но сон…
– …это… это еще что? – сонолов смотрит на меня, потом на сон, снова на меня – так, что я уже понимаю, добром это не кончится.
– Сон…
– Какой, к черту, сон, где вы такие сны видели?
– Ну… какой получился…
– Вы совсем с катушек съехали или как? Н‑да‑а, конец света не за горами…
– Так вот то‑то и оно, что не за горами, надо ненастоящие сны делать!
– И‑ии, не вздумай даже, еще чего выдумал! Кощунство какое…
Понимаю, что они все скорее умрут от бессонницы, чем будут смотреть ненастоящие сны, и что скоро я останусь один в мире, где все перебили друг друга в битвах за остатки снов – останусь наедине со своими самодельными снами, чтобы их смотреть…
Башня спешит…
…башня спешит, башня торопится, башня спотыкается на ходу, чуть не падает, вот черт, сейчас растянулась бы во весь рост, хороша бы была башня, хороша… Башня хочет посмотреть на часы, которые на ней самой, не может, как башня посмотрит на саму себя? Наконец, догадывается взять зеркало, глянуть на часы, – ничего не понимает, часы‑то отраженные, башня и так по стрелкам плохо знает, как время понимать, а тут еще и в зеркале…
Дрязг – зеркало разлетается на осколки, вот чер‑р‑т…
Башня бежит, спотыкается, па… нет, не падает, хватается за дерево, уф, удержалась, а то бы сейчас грохнулась, – хотя вроде бывают такие башни, которые падают, и все никак не могут упасть. Башня ощупывает стрелки – они совсем рядом, полночь – последним прыжком бросается на площадь, ровнехонько посередине, где ей и положено быть. Сторож набрасывает на башню уздечку, тпр‑ру, стоять, – тащит на площадь, стреноживает. Башня презрительно фыркает, она бы и сама дошла, ишь, какой…
Полночь.
Башня замирает на площади.
…в сквере у фонтана сражаются тигрыцари, как сражались они тысячу лет назад. В парке у ратуши сражаются игрыцари, как сражались пятьсот лет назад. На площади, где башня, сражаются литаврыцари, как сражались двести лет назад, и даже в реке ведут бой жабрыцари, как миллионы лет назад.
Туристы восхищаются, вот здорово сделали голограммы, как настоящие, а смотрите, я насквозь прошел, да отвали ты, дай сфотать…
Сторож доволен, сторож хорошо делает свою работу, – у него все на месте, и башни, и изящные ограды, и старинные дома, и скверы, и статуи, и фонтаны, и ратуши, и крепости, и замки, и дворцы, и башня на пло… стоп, а была ли вообще башня на площади? А была ли вообще площадь? А был ли вообще сторож, а? А город? Сторож пытается вспомнить, что вообще было, и было ли – ничего не вспоминается. Сторож пытается что‑то записывать, через тысячу лет находит подхваченные ветром записи, пытается прочитать, понимает, что не помнит язык тысячелетней давности… И все‑таки не может успокоиться, не может ответить на вопрос, – а была ли башня, и почему такое чувство, что не было на площади никакой башни, и самой площади…
…ты слышишь меня, замок?
Я называю тебя замком, хотя ни черта ты не замок, ты сам знаешь, что ты и близко не замок, ну так и быть, назову тебя замком, да хоть дворцом, хоть твердыней твердынь… Слышь ты, Лувр, Версаль, Нойшванштайн, какие еще бывают, не знаю… И даже не притворяйся, что не слышишь меня – можешь сколько угодно изгибать лестницы, насылать свои наваждения, запутывать себя в бесконечный лабиринт, пытаться меня уничтожить – имей в виду, дом, пока я здесь, пока я с тобой, они там снаружи ничего с тобой не сделают, понимаешь? Как только ты уничтожишь меня, их там уже ничего не остановит… ты слышишь, дом? Ты слышишь рев бульдозеров и шум машин? Ты слышишь, дом?
…я не хочу…
