Садовый вишнь
Останавливались на неведомо кем поставленных остановках, выходили в то, что можно было считать городами, смотрели на полуразрушенные дома, в которых окна почему‑то зарастали кирпичами. Мне нельзя было выходить, потому что… ну потому что, то ли во сне мне еще было слишком мало лет, то ли женщинам было нельзя, хотя нет, женщины там были, уходили вместе с мужчинами к заброшенным городам. Или у меня была какая‑то не та национальность, потому что сон был английский/немецкий/французский/китайский/нужное подчеркнуть, а я ничего из вышеперечисленного. Или там надо было что‑то уметь, чего я не умею, или…
В общем, мне пришлось найти какую‑то вещь, которая делает человека невидимым – сон даже толком не объяснил, что это за вещь, – и тайно пойти со всеми в полуобвалившиеся дома и окна, заросшие кирпичами. Нужно было что‑то собирать, что‑то ценное, сон не сказал, что именно, мы подсвечивали коридоры и комнаты фонариками, в углу одной из комнат пряталось что‑то страшное, а сон даже не дал мне толком испугаться…
Нужно было собирать что‑то, сон даже не показал, что именно – и я покорно иду по коридорам, дергаю за ручки, дорогие, изящные, они отваливаются, падают мне в ладони, – золотые, украшенные драгоценными камнями. Я заглядываю в комнаты, – там ничего нет, или лежит какой‑то хлам, я собираю блестящие изогнутые ручки, одну, две, миллион.
Состав уезжает, бросая нас в заброшенном городе, уже наполовину обглоданном ржавчиной, – так было задумано, нет, не теми, кто уехал в составе, а самим сном. Ржавая буря надвигалась, все ближе, ближе, мы сами начали рассыпаться в прах, пора было выбираться из сна…
– …что вы видели?
– Город… ржавчину… поезд уходит… окна заросли кирпичом… – нет сил даже говорить.
– Да… а еще?
– Ржавчина наступает… люди бегут… поезд уходит…
– Это у вас что?
Все еще сжимаю ручки.
– Золото… рубины… надо было собирать… ручки…
– И это все, что вы принесли?
– А… а что?
– А то… Там же люди были, люди, вы понимаете?
– Ну люди, и…
– …и вы не забрали оттуда ни одного человека?
– Но… они же…
– Вы видели, что они погибнут?
– Но… да… но… у нас с ними отношения как‑то не…
– …хороши же вы, ничего не скажешь…
– Но…
– …всего хорошего. Вы нам не подходите.
– Но я…
– Всего. Хорошего, – повторяет он с нажимом.
Выхожу на улицу, где дождь то ли только что кончился, то ли собирается начаться, оглядываю громадину Управления, ну‑ну, я вам еще устрою…
…открываю ладони.
Выпускаю крохотный ржавый смерчик, случайно затерявшийся за рукавом.
Ну‑ну, говорю я себе, ну‑ну…
Ухожу, пока есть куда уходить…
…вздрагиваю от звонка.
– Слушаю…
– …вы… вы что за ручки принесли в самом‑то деле?
– А… а что?
– Вы ими ничего не открывали?
– Нет, а…
– Ну вы даете… это же самое главное…
– Что главное?
– Ручки… вот, посмотрите… вешаю на дверь, поворачиваю… а за дверью берег океана…
Холодок по спине.
– Во сне это так не работало.
– Ну то во сне… а то наяву… так что давайте‑ка назад скорее, первый раз такое видим…
А дальше все, как во сне, и надо бежать скорее назад, и не бежится, смотрю на смерчики, которые все больше разбегаются от площади, вгрызаются в Управление, – понимаю, что надо про них сказать, и уже не успею…
А здесь было…
– …а раньше все было не так, говорят они.
Мы молчим, мы уже даже не сжимаем зубы, которых у нас нет, и даже не закатываем глаза, которых у нас тоже нет. Это раньше закатывали глаза, бормотали что‑то, да сколько можно болтать одно и то же – а сейчас нет, просто стоим и смотрим, как будто мы умеем стоять и умеем смотреть.
Они приходят, оглядывают город, кивают:
– А раньше все было не так.
Идут по высохшему руслу, кивают:
– Вот здесь раньше была река… вот здесь был мост… – показывают на обломки камней.
Мы молчим.
– Вот здесь раньше был парк… – показывают на пустырь.
Ищут какие‑то проулки, чтобы сказать:
– Здесь раньше было кафе… и гостиница…
– А вот тут, – говорят они в запыленных залах, – подавали кофе с круассанами.
– А здесь ездили экипажи, – говорят они, гуляя по пустой улице.
Мы молчим. Потому что нас нет. Их тоже нет, но они не молчат.
– …а здесь были стекла, – говорят они, показывая на провалы в стенах.
Мы молчим.
– А здесь были стены… – говорят они через двести лет.
