Секрет Сибирского Старца

– Да при чём здесь ваша Полина Васильевна! – истошно закричал Сильвестр, видимо, собрав все силы. – Там, в деревне, в нескольких сотен метрах труп деда, его убили при мне!

– Какого деда? – Было видно, что Вовка наконец понял, что всё серьёзно, и перестал ёрничать.

– Того деда, что Влада вчера нашел? – спросила Поля, тоже поняв, в чем дело.

– Да, – кивнул Сильвестр и, охнув, опять схватился за бок. – Надо вызвать полицию.

– А вы почему сразу не вызвали? – недоумевая, спросил Вовка. – И как это при вас убили, а вас почему‑то пожалели? – допытывался парень, уже не улыбаясь.

Сильвестр замялся с ответом.

– У меня не было с собой телефона, – ответил он. – А почему меня не тронули, не знаю.

– Надо ехать на турбазу и оттуда звонить, – сказала Полина, глядя на свой телефон, который показывал «нет сети».

Когда с охами и ахами пострадавшего погрузили в машину, Вовка подошёл к Полине и тихо спросил:

– Слышь, Васильевна, а ты этого хорошо знаешь?

– Ну как… – растерялась Поля. – Год работаем в одном коллективе, но близко не сталкивались, разные кафедры. А что? – тут же уточнила она.

– А то, что когда он говорил, что у него не было телефона, то машинально потрогал карман. Сто процентов, что телефон там. Отсюда вопрос: зачем врёт? – сказал Вовка, взглянув почему‑то на небо.

– Да мало ли зачем люди врут? – возмутилась Полина, пристально посмотрев на молодого человека. – Вот ты например, точно врёшь. На человека из глуши ты не похож, а ведешь себя странно.

– Принимается, – согласился Вовка и, сев на пассажирское сиденье, поинтересовался у Герасима: – Гера, ты все еще в панике или уже в истерике?

Но Герасим не ответил, он молча смотрел на Сильвестра Васильевича. Он не узнавал взрослого, серьезного и авторитетного человека, который непрерывно гладил бороду и, словно в бреду, повторял одни и те же слова:

– Деда убили, при мне убили… Я видел его мёртвые глаза…

 

20 октября 1825 года

Крым

Георгиевский монастырь

(Балаклава)

 

– Какой же воздух в Крыму вкусный! – сказал Пашка и втянул его огромными мужицкими ноздрями. – Вот, казалось бы, – продолжал он рассуждать, – Таганрох недалеко от Крыму, а всё одно не то. Здесь можно одним воздухом наесться, никакой еды не надобно.

Александру Павловичу нравился этот парень. Он был не просто справным конюхом и личным кучером императора, приставленным к любимому государеву скакуну Марсу, но и добрым и чистым человеком. А еще при этом носил знаковое для Александра I имя Павел.

Александр одарил мальчонка Пашку своей милостью, когда однажды тот без стеснения подошел к императору на охоте, протиснувшись между ног достопочтенных господ, и смело сказал: «Зря вы, ваше императорское величество, так затянули удила, это же животина умная, она вас еще более слушаться будет, коли вы с ней ласково». – «Ты кто?» – спросил тогда малого Александр. «Пашка я, конюха тутошного сын», – представился мальчик.

Когда его отец прибежал и упал в ноги к императору, моля пожалеть глупое дитя, государь уже сделал все выводы и определил мальчонку на свою конюшню в помощники конюхам, обязал при этом обучить его мастерству кучера, да и грамоте в придачу. Тот оказался не глуп и к двадцати годам уже ухаживал за любимым скакуном государя. Пашка знал, что иногда, когда император бывал в хорошем настроении, ему, Пашке, позволялось делиться своими мыслями, которые одолевали его постоянно.

Александр I удивился бы, узнай он, что Пашка прекрасно видел, что императору порой нравились его рассуждения, его мирские мысли, и старался порадовать иной раз государя заготовленными историями. Иногда, целый день холя и лелея Марса, он прикидывал, что бы еще такого сказать государю, чтобы тот улыбнулся. Если быть до конца откровенным, то Пашка считал себя приближенным к Александру, потому как состоять при любимом скакуне – это же почти как при самом императоре. Когда он поделился по глупости этой мыслью с Иваном, который следил за лошадьми в упряжках, тот высмеял Пашку, сказав, что заезжал в Париж император на Эклипсе, значит, он и есть любимый скакун, а Марс так, просто хороший конь, и не более.

Очень тогда обиделся Пашка на Ивана за такие слова и еще шибче стал начищать и без того красавца Марса. Когда ему велели собираться с царем в Таганрог, то все грустные мысли сразу вылетели из головы, потому как лучшего подтверждения, что Марс – любимый скакун, придумать было сложно.

И вот сейчас, когда император приказал приструнить коней, видимо, чтобы насладиться красотой природы, Пашка решил развлечь государя, как и раньше. Он внимательно следил за выражением лица императора: если хоть один уголок губ призывно поднимался вверх, замолчать Пашку мог заставить только обед или сон.

Эти размышления отвлекали Александра Павловича от глобального, позволяя насладиться чем‑то совсем простым. Например, таким, как сейчас, как сказал конюх, вкусным воздухом Крыма.

– Я‑то в Балаклаве и не был ни разу, – продолжал Пашка, видя, что государь не против его откровений.

Сейчас император ехал в открытой карете, а Пашка трусил рядом на Марсе, давая государю полюбоваться жеребцом.

Александр I любил брать с собой своего скакуна и пересаживаться иногда на него, чтобы вновь почувствовать скорость и прыть, хотя, чего врать, он хотел почувствовать себя молодым. Тем сильным мужчиной, по которому вздыхали все дамы.

Но за весь путь от Таганрога до Балаклавы Александр Павлович так и не сел на Марса. Мысли, воспоминания просто окружили его, как умирающего. Такого не было даже тогда, когда горела Москва и Наполеон хозяйничал в городе, а сейчас вдруг накатило и не просто не отпускало, а затягивало в свой омут.

– Место, куда мы направляемся, не простое, божье место, – вдруг сказал Александр Пашке, чем очень напугал его. Обычно все их общение сводилось к обсуждению здоровья и настроения Марса.

Когда же Пашка разглагольствовал, император просто молчал, позволяя ему развлекать себя неловкими рассуждениями, но чтобы сам государь вступил с ним в разговор – такого не было ни разу. Поэтому двадцатилетний Пашка, сын конюха, ставший по воле божьей, заботе Богородицы и милости государя кучером императора и конюшим любимого скакуна Александра I – Марса, замолчал и стал слушать с открытым ртом, боясь пропустить хоть слово.

Император подал знак остановиться, подошёл к краю отвесной скалы и взглянул на бушующее осеннее море. Он был так величественен и прекрасен в белом мундире, что Пашке захотелось опуститься перед ним на колени. Государь смотрел вдаль с мыса Фиолент, и казалось, что он знает что‑то большее, чем положено простому человеку.