Щань. Повесть
Дожди последних дней сильно размыли грунтовую лесную дорогу, что змеилась в овраг, а затем по такому же крутому склону поднималась в поле.
Прошли мимо одинокого воинского мемориала. Лесистый овраг сменился распаханным полем, где грачи живились жирными дождевыми червяками. Впереди виднелся зелёный полукруг рощицы. Там притаилось крошечное богдановское кладбище.
Все подходы к погосту оказались распаханы. Прохор предложил заглянуть, Женя не возражал – спешить некуда. От дороги до кладбища метров сто по комковатой свежей земле. Грязь налипала на резиновые сапоги, наливала их влажной тяжестью. Задерживала, мешала идти. Сто метров растянулись на все триста.
Стена жухлого кустарника и берёзовых стволов надёжно скрывала кладбище от праздных взглядов. Пока Берг стоял у края рощицы и курил, Прохор сквозь заросли пробрался на погост, стал ходить среди могил. Их было всего‑то пара сотен. Все вплотную друг к другу, многие стёрлись – превратились в малозаметные, поросшие травяными космами бугорки. Много брошенных, со сгнившими крестами, облупившимися памятниками, заваленными оградками. Ни единой тропинки.
Где же участок, на котором похоронены бабушка и дедушка? Он видел его всего два раза – оба на похоронах. И, конечно, ничего не помнил.
Вот!..
Выцветший грязно‑синий памятник. В правом верхнем углу ржавчина проела чёрную прореху, через которую перекинулась тонкая паутинка. На фотокарточке деду, наверное, лет шестьдесят. Почти таким он запомнился Прохору в последние годы жизни. Гладко выбритый, с зачёсанными назад волосами. С волевым, строгим взглядом.
А бабушка?
Ей памятника не досталось. Не то денег не хватило, не то родителям просто было не до того. Как поставили после похорон простенький деревянный крест, так он тут и остался. Вот, лежит на земле. Повалился, когда перегнило основание. Беспомощно, навзничь.
Рука потянулась было к кресту, чтобы…
Чтобы что? Поднять? Поставить на положенное место?
Смешно. Горько.
Он развернулся и отправился туда, где Женька, терпеливо дожидаясь спутника, докуривал вторую сигарету. А вслед Прохору суровым немигающим взглядом смотрел дед.
До само́й Богдановки – всего километр с небольшим вниз по косогору.
– Ну, Сенников, и где твоя деревня? – спросил Берг.
– Да вот же. – Прохор кивнул на заросший дурниной островок между колхозным полем и болотистой луговиной.
– Ничего не путаешь? – засомневался Женя. – Может, чуть дальше?
– Это здесь, – уверенно сказал Прохор, хотя сам с трудом узнавал Богдановку в её нынешнем виде. Клочок земли порос травой, мелким березняком, осинником, кое‑где заболотился. То тут, то там из жухлого осеннего сорняка выглядывали оставшиеся от изгородей деревянные столбики – единственное напоминание, что когда‑то здесь жили люди. Ни дома, ни сараюшки. Видать, всё выгорело во время буйных весенних гроз. Когда жили люди, не вырастал высоченный сухостой, что вспыхивает от одной искры. А теперь…
Он озирал урочище и никак не мог вспомнить, где стоял дедов дом. Где‑то во‑о‑о‑о‑он в той стороне, направо. А может, и нет. Наверное, в отсутствие жителей рельеф мог чуточку поменяться. И это «чуточку» сделало его неузнаваемым.
А во‑о‑о‑о‑о‑о‑о‑о‑он там, в стороне от деревни, на границе с луговиной, когда‑то был окружённый деревьями колхозный прудик. Теперь непролазные заболоченные джунгли.
Он оглянулся, чтобы бросить прощальный взгляд на деревенское кладбище, что осталось далеко позади. Там деревья под вялым ветерком тихо роняли листву на старые могилы.
Какое‑то движение. Странное, чужеродное. Чужецветное.
На самой кромке рощицы показались двое – женщина вела за руку мальчишку лет восьми. Они скрылись за холмиком, удаляясь в сторону Соснового Болота.
«Откуда они взялись? – мысленно удивился Прохор. – Дорога тут одна. С какой стороны ни приди, мы бы их заметили».
Он успел разглядеть одежду женщины. Длинная чёрная юбка, тёмно‑зелёная кофта, на голове красный платок. Почти так одевалась его бабушка в редкие праздники с шумными деревенскими застольями.
Они шли по просёлочной дороге, минуя луговины, рощи, поля. Кое‑где грунтовка была хорошая, кое‑где – в самых низинах – скопились широкие, редко высыхающие лужи. Местами приходилось пробираться по скользкой грязи.
Они почти не разговаривали – лишь изредка перекидывались фразой‑другой. Каждый думал о своём. Тишина, сотканная из заунывного воя ветра, к беседам не располагала. Да и не в том настроении был Прохор. Он уже и забыл, что такое хорошее настроение и каково это – прожить хотя бы день без тревожного сумрака на сердце.
Хмурилось. Собирался дождь. На фоне помрачневшего неба прочертились силуэты убогих крыш.
Путники сверились с картой – убедились, что двигаются в верном направлении. Однако до Щани было ещё далеко – окажутся на месте только к вечеру, не раньше. А впереди их ждал посёлочек со странным названием Куклы.
Почти мёртвый. Лишь пара‑тройка обитаемых домов. Остальные скособочились, ставни наглухо законопачены, калитки вросли в землю. Давно не поновлявшийся асфальт на единственной улице растрескался, сквозь трещины пробились робкие пока стебельки.
В Куклах не встретили ни души.
Улица закончилась – оборвалась – и вновь потянулись вдаль бесконечные поля с редкими лесополосами.
Брошена машинно‑тракторная станция. Заржавела побитая непогодой техника.
Вдалеке зашумел дождь. Гул нарастал.
Кладбище. Побольше, чем богдановское. Наверное, на две деревни – Куклы и Москали.
Москали – судя по карте, несколько лет назад многолюдное селение – превратились в непролазное урочище с покосившимися опорами ЛЭП без проводов.
Ещё одно кладбище, а рядом – бывший посёлок Малаховский, тонкая полоска одичалых яблонек вдоль речушки. Сохранилось лишь последнее пристанище обитателей. Будет ещё десятки лет возвышаться средь полей, видное за вёрсты – даже когда последний деревянный крест превратится в труху, а последнее надгробие перержавеет.
Эти брошенные, глухие места, где когда‑то кипела жизнь, не развеивали мрачную тревогу Прохора, а лишь сгущали, добавляли чёрных красок. Он должен быть рядом с сыном, в любую минуту бежать за лекарствами, продуктами – чем угодно, что понадобится. А он вместо этого поехал к чёрту на рога с морговским балагуром Женькой. На рыбалку, которой никогда не увлекался.
«Хотел развеяться, отдохнуть от горьких хлопот? Получай. Нравится?» – недобро усмехался он сам себе.
