Смена

Едва колеса поезда тронулись и послышался хруст разворачиваемой фольги, едва навязчивый куриный, мариновавшийся часами запах проник из начала вагона в самый его конец, едва успело исчезнуть из виду здание вокзала, ко мне обратилась сидевшая по соседству цыганка. Разумеется, каноническая – с тремя сумками в черно‑красную клетку, пятью мешками и плачущим ребенком, спрятанным в складках бесконечного бархата. Попросила поменяться местами. Сказала: «Дорогая, войди в положение». Чтобы войти в положение, нужно было пересесть на боковую. Мне было страшно отказывать цыганке, но перспектива провести двадцать семь часов на боковой полке не радовала, и я сказала «нет». После чего, честное слово, услышала, как она прошипела: «Не поменяешься – прокляну».

Короче, пришлось согласиться. Став полноправной бенефициаркой моей полки, цыганка просияла и уже четко сказала: «Там, куда едешь, встретишь любовь. А через три дня, как познакомишься, будете целоваться». «И что, на этом все?» – хотела спросить я, но дерзить цыганке – дело сомнительное. Не стала. А сейчас понимаю – стоило, потому что слова оказались пророческими. Но про это потом. Сейчас про другое, про важный день – день нового заезда.

 

Юля

 

Смена, о которой пойдет речь, была для нас третьей по счету. Мне дали отряд плюс‑минус тринадцатилеток. Это, я считаю, меньшее из зол. Под остальными подразумевались ярко накрашенные девицы и басящие амбалы в возрасте с пятнадцати до семнадцати. И малыши от семи до одиннадцати. С ними совсем как‑то боязно: хрупкие докучливые зверята. Отряд был смешанный, девятнадцать человек. Прямо как в той песне про грустную статистику. Три Кати, две Маши, по одной Оле, Марине и Юле. И еще один, кроме меня, объект сумасшедших родительских фантазий – Иванова Джульетта Сергеевна. Из мальчиков было два близнеца – Всеволод и Лука, рыжие, веснушчатые, кривозубые, с бесстыжими глазами. Кроме них, заикающийся Ваня с Чукотки, картавый Стасик, вечно сонный и вечно голодный Федя (впоследствии Кекс), громкие Денис и Петя, говоривший исключительно на мате Толя и коренастый Жорик. Жорик носил бежевые бриджи, майку‑алкоголичку и крутил на пальце длинную цепочку со связкой ключей, являя собой точную версию своего отца в уменьшенной разве что ширине. Дать ему в руки борсетку – и вот тебе маленький таксист. Он сразу предупредил меня, что матерится с шести, курит с восьми, а бухает едва ли не с рождения и что своим привычкам в лагере изменять не собирается. Любезно согласился делать это за территорией. «Конину с папкой глушим в гараже по пятницам, ясно, да?» – «Да и на здоровье», – ответила я. Жорик, не обнаружив потенциального поля для конфликта, отправился участвовать в дележке кроватей – лагерный baptism of fire, с первого же дня, увы, устанавливающего вожака стаи. «Чур моя у окна!» – гаркнул Жорик и ловким обезьяньим прыжком долетел до самой козырной кровати – угловой, у стены, смотрящей на море. Сопротивления Жорик не встретил.

Память на имена у меня жуткая, поэтому в первый день я придумала вести в телефоне заметки, куда потом подсматривала.

Стасик – в фиолетовых сандалиях, смешно подковыривает в носу.

Марина – одевается как Бритни Спирс.

Жора – попросил сгонять за «Беломором».

Найди кто‑то подобную заметку, меня бы, наверное, четвертовали. Поэтому я их не берегла – стирала после очередного заезда. Список удалялся, а вместе с ним имена, лица и истории детей. Они исчезали из моей памяти охотно. В отличие от других вожатых я вообще ни с кем не сближалась. Удивлялась тому, как искренне Люська ревет при расставании. Тому, что Ане не лень провести ночь за плетением десятков прощальных фенечек. Тому, что Ника после конца смены смотрит соцсети детей. У меня внутри не было ничего. Пустота. Белый лист. Однако в этот раз все повернулось иначе.

Юлю я выделила из толпы с первых минут знакомства, честное слово. Она была обычной девчонкой, про каких сразу понятно, что из неблагополучной семьи. Заношенные футболки в катышках, походка опасливая, крадущаяся. Юбка длинная, совсем не девичья, потрепанный подол. Черные, явно чужие носки с парусящимися пятками, обкусанные губы в кратерах герпеса. Все время лохматая, с торчащими, как у Эйнштейна, проволочками волос, обгрызенными многоугольником ногтями и черной полоской грязи под ними. Но было что‑то еще, цепляющее; цепляющее нет, не взгляд, и это не давало мне покоя весь день. Только заметив, что Юля несет в душ мужской шампунь, я поняла, в чем дело. Запах. Вонючий запах Nivea, который обычно слышится от папы или дедушки, но никак не от девочки четырнадцати лет.

– Юля, а зачем тебе мужской шампунь против выпадения волос?

Юля заглянула в пакет удивленно, будто сама не узнавала его.

– Ой. А я не заметила. Меня папа просто собирал. Он со смены был и на работу другую опаздывал.

– А мама что же?

– А мамы нету. Мама не с нами.

Я не знала, что ответить. Казалось, что и так позволила себе бестактность, не сумев сдержать любопытство. Поэтому не ответила ничего, молча протянув ей единственное, что могла дать в тот момент, – ополовиненную бутылку ванильного мыла. А через пять минут уже летела в ближайший супермаркет, где кидала в корзину все розовое, клубничное, мармеладное и прочее милое, считавшееся «женским». На ознакомительных планерках нас серьезно стращали по поводу нарушения субординации, но в тот момент мне было все равно.

Мысли о Юле не давали мне покоя весь первый день заезда. Не покидало ощущение, что я ее уже где‑то видела.

Но где?

 

Ваня

 

– Кто насрал в душевой поддон?! Я спрашиваю: кто насрал? Кто‑о‑о‑о?! Кто, сука, насрал в душевой поддон?

Кричала воспитательница Елена Санна. Она всегда кричала. Крик был ее нормальным тоном голоса.

Я оторвала голову от подушки. 06:47. Еще бы ей говно везде не мерещилось – вскакивать в такую рань.

– Не я, Елена Санна. Честное слово, не я.

– Все шуточки шутишь, Ларцева. Ты у меня довыделываешься.

– Да не шучу я. Подождите, Елена Санна, а вы уверены, что там правда … ну… человеческое? Вдруг это Пират ночью пролез?

Даже по достижении двадцати лет я не научилась произносить вслух слова вроде «месячные» и «срать». Как и многие другие термины, связанные с выделительными процессами. Потому пользовалась нелепыми эвфемизмами.

– Ты, дорогуша, чего думаешь, я человечье говно от собачьего отличить не умею? В лагере уже тридцать лет как пашу, в отличие от вас, пигалиц немощных. Тем более Пират – псина воспитанная. Не то, что вы.

Люся примирительно предложила перестать орать и отправиться изучить артефакт. И мы пошли. Мне лично все стало ясно еще на пороге, благо с обонятельными рецепторами у нас взаимопонимание. Так что за тем, как консилиум из трех вожатых и одной воспитательницы склонился над душевой, я наблюдала из дверного проема.

Изучение много времени не потребовало.

– И вправду человечье, – весело сказала Люся.