Собственность Шерхана

Я вздохнула поглубже, слюну сглотнула. Меня не тошнит, все хорошо. Почти убедила себя в этом и пошла открывать. Думала – Людка. Людка, это моя соседка. Всё моё воспитание противоречило тому, что кого‑то можно так называть, это же не вежливо, но… Людка была просто Людкой. И стучать вот так было в её характере, поэтому я открыла без страха.

За дверью стоял полицейский.

– Иванова Лиза? – спросил страшным голосом.

Фамилию я придумала устраиваясь в кафе. Я кивнула, делая шажок назад, вглубь своей комнатушки. Мужчина без спросу прошёл за мной.

– А где вы, гражданка Иванова, были вчера ночью, между двумя и тремя часами?

Я похолодела. Меня посадят! Дался мне этот кирпич. Теперь в тюрьме буду сидеть, как настоящая преступница. И ребёнок там родится, будет потом в детдоме жить… Как хорошо, что этого не успела увидеть моя бабушка!

Воспитание данное мне было такой силы, что врать мне и в голову не пришло. И молчала я только потому, что от страха язык отнялся. Стою, смотрю на мужчину. За его спиной, зевая и  потягиваясь, показалась растрепанная со сна Людка.

– Сергеич, – укоризненно сказала она полицейскому, которого, судя по всему знала. – Ты зачем ребёнка пугаешь?

– Ребёнок этот вчера ночью огроменное стекло в ресторане вашем расколотил!

Людка утомленно закатила глаза и на меня рукой показала.

– Да ты посмотри на неё, олух царя небесного!

Полицейский посмотрел. Я знала, что он видит. Худенькую девушку с голубыми глазами, которые на отощавшем лице лице огромными кажутся, коса длинная через плечо, да беременное пузо, которое под узким домашним платьюшком хорошо видно. Маленькая собачка до старости щенок – это про меня, пусть и двадцать мне уже скоро.

– Мне заявка поступила, – сердито рыкнул дядька.

– Ночью я её сама из кафе встретила, – сказала Людка. – Двух ещё не было, одна она ходить в темноте боится. Потом мы сидели чай пили и спать легли! Иди, Сергеич, в другом месте бандитов ищи!

Полицейский матюкнулся, ушёл. Я разревелась. Людка меня по спине гладит, я плачу, халат на плече ей слезами вымочила.

– Ты разбила? – спросила она.

– Я, – ответила еле слышно.

– Горе же ты луковое…пошли чай пить.

Людка пила. Старалась держать себя в руках, но первую рюмку выпивала уже после завтрака, да так на работу и шла – она поваром в кафе работала, и меня туда устроила. Сначала мне казалось диким это, потом привыкла, да и к Люде привязалась.

– Я пошла работать, – сказала она потом. – Посмотрим, может выцаганю зарплату твою, Жанна, сучка, конечно. Армен приехать должен, это ко мне, ты не пугайся, хорошо? И на ужин приготовь чего‑нибудь.

Я кивнула. Посмотрела на свои руки. Пальчики тоненькие, беленькие. Раньше я ими только на пианино и бренчала. А теперь и полы мою, и подносы таскаю, и готовить худо‑бедно научилась. А ещё я беременна от того, кто убил моих родителей.

– Он нас не найдёт, – сказала я своему животу. – Да и не нужен ты своему папе. Ты же из моего рода, рода Вяземских… Он ненавидит нас.

Ребёночек пнул меня тихонько в живот. До вечера я возилась по дому, пытаясь не думать о том, во что превратилась моя жизнь, и что работу искать нужно, иначе просто помру с голоду. Приготовила ужин. Открылась дверь, забренчали замки. Я подумала – Люда. Должна была уже, время подошло.

– Ты значит, – хмыкнул входя бородатый мужчина, – новая Людкина подопечная?

Он мне сразу не понравился. Не в национальности дело. Шерхан, которому я отдала свою девственность, дагестанец. У этого – глаза плохие. Не добрые.

– Я, – тихонько согласилась я.

Он усмехнулся, сбросил куртку прямо на пол, уселся на стул, раскинув ноги так, что мне пришлось бы через них перешагнуть, чтобы с кухни уйти.

– Армен я. Да ты не бойся, добрый я…

Нало в комнату уйти, решила я. Закрыться там, и сидеть ждать Люду, пусть сама со своими любовниками разбирается. Перешагнула, не без страха, через ногу. Вот чуть чуть осталось и выйду из комнаты. Но… Армен схватил меня за косу и на себя дёрнул. Голову обожгло болью, я закричала и упала.

– Добрый и ласковый, – продолжил мужчина. – Да не бойся ты, порезвимся немного, ниче не будет. Всё равно пузатая, порченая уже…

И платье моё наверх задрал. Ноги мои пытается раздвинуть, а я не кричу больше – голос пропал. Отталкиваю от себя его руки, пытаюсь выбраться из под мужского, такого тяжелого тела. Он – сильнее. Он не Шерхан, которому я уступила бы, ему невозможно не уступить, слишком сладко‑запретно с ним. Если этот надо мной надругается, я точно с моста прыгну, никто не остановит. Мужская рука добралась до трусов. Даже снимать не стал, просто сдвинул полоску ткани между ног, и коснулся рукой там, там, где никто кроме Шерхана не касался.

И вот тогда я закричала. Закричала так, что у самой уши заложило. Так, что наверное, у соседей, посуда в шкафах задребезжала. Ору и света белого не вижу. Даже не поняла, что нет на мне больше мужского тела. И не сразу слышать начала, что происходит.

– Ах ты паскуда сраная! – кричала Людка и лупила своего любовника пакетом, в котором гремели бутылки. – Ах ты сволочь! Да я тебя… Всю водку об твою голову дурную разбила, урод!

Я на четвереньках проползла мимо. До комнаты далеко, ванная ближе. Заползла, закрылась. Не плачу даже, просто дышу так, словно марафон пробежала. Набралась сил, встала. На полке у раковины лежат ножницы. Большие, ржавые. Смотрю на них молча, а потом беру в руки. И так же молча начинаю отрезать свою косу прямо у основания. Ножницы тупые, от усилий, которые я прилагаю, начинает болью ломить пальцы. Но я упряма и наконец коса, толстая, светлая, моя гордость – упала на пол к ногам.

– Никто больше за неё меня не поймает, – сказала я своему отражению. Отражение было испуганным, диким, взьерошенным. – Девочка Шерхана…

Вышла из ванной. В квартире тихо. Нашего третьего соседа большей частью дома не бывает, и живём мы с Людкой вдвоём. Накидываю тонкий плащ.

– Ты чего наделала‑то, дура, – всплескивает руками соседка. – Косу отрезала, бестолочь! И куда ты пошла? Выгнала я козла этого!

– Извини, – выдавливаю я. – Мне нужно одной побыть.

Выхожу из квартиры.

– Бутылку мне купи, – кричит вслед Людка. – Я об Армена все разбила!

Поневоле улыбаюсь. Но остаться сейчас не могу. Хочу одной забиться в тёмный уголок, чтобы никого‑никого не было, и просто сидеть молча. Ни о чем не думать, особенно о прежней жизни – слишком больно сравнивать.