Танцы с чужим котом. Странный Водолей

Анна Борисовна, если и думала о своей красоте, то очень недолго. Она превосходила многих и многих сокурсниц интеллектом. Конечно, западные языки знали все, (полагалось говорить один день только по‑немецки, второй по‑английски, следующий по‑французски, и так все дни), но почему она, получив образование филолога, овладела тюркскими языками?

Окончен Смольный и в том же 17‑ом году кончилась империя. У отца Анны, известного политического деятеля Бориса Никольского, казненного в 19‑м, вся семья смята и растоптана революцией. Один сын большевик, второй монархист, оба погибли. О матери и младшем брате может позаботиться только дочь, Анна.

Принадлежность семьи к царской элите трагически сломала ее судьбу. Выйти из категории лишенцев уже почти получилось, в 31‑ом она была принята на должность старшего палеографа в библиотеке АН СССР. Среди ее работ заслужило похвалу А. В. Луначарского исследование об изображении природы и внешности человека в древнерусских литературных памятниках, но в 34 – ом, скорее всего по доносу, ее высылают в Алма‑Ату. Еще в Ленинграде она начинает перевод «Абая». Теперь изучает казахский фольклор и продолжает вместе с М. Ауэзовым, автором этого огромного произведения, работу над переводом его романа, но в 37‑м опять арест – десять лет лагерей.

В лагере организовала театр, писала для него пьесы, ставила.

В 44‑м, вместе со многими другими заключенными «доходягами» из Севурлага, ее привезли в Талгар. Она не имеет права прописки даже в Алма‑Ате, но Талгар почти пригород Алма‑Аты, автобус идет около часа. Начала туда ездить.

Мне рассказала, что единственное платье, в котором ездила в столицу, стирала в реке и на камнях сушила.

Работа над «Абаем» продолжилась.

За перевод эпопеи казахского классика Ауэзова получила членство в Союзе писателей, награды и званья.

Теперь она пользуется среди писателей большой известностью, и я свидетель, как шли к ней за справкой те, кто сочинял историческую прозу: как при дворе офицеры носили шпагу, как дамы цветами себя украшали, что полагалось держать в руках в разных обстоятельствах.

Её работы талантливого ученого несправедливо почти забыты. Например, как текстолог, участвовала в подготовке собрания сочинений Ч. Валиханова, а труд ее жизни, перевод «Абая» М. Ауэзова переведен на 20 языков и имеет статус классики. Хотя в момент выхода романа обстановка в стране изменилась, но Никольская не обозначена в издании как переводчик, и никаких денег за свой колоссальный труд (два тома по 600 страниц) не получила. Категория лишенца не имеет сроков давности. Ни в одном издании до сих пор нет ее имени. Жалоба К. Симонову осталась без ответа. И деньги, и слава достались другому.

Всё это я узнала не от неё.

Конечно, это непризнание никогда не забывалось, как и сумрак лагерных лет.

Про лагерь обычно не рассказывала. Но сегодня по‑другому.

…Снег без солнца. Кое‑где желтые острова болотной травы. По бескрайнему полю медленно извивается колонна заключенных. В начале этой черной реки начинается песня «Степь да степь кругом». Ее подхватывают. Она набирает силу. В ней нет угрозы, но мощь выражения чувств такова, что все препятствия, без сомнения, этот поток мог бы смести. В конце колонны тонким, обрывающимся ручейком вливается в пение голос Анны Борисовны…

Окончив этот эпизод, помолчав, говорит о питерских, дальних, былинных отсветах прежних времен. В отсветах мало героев: близкая ей Лозинских семья, сам Маяковский, Ахматова, тоже сама. Теперь понимаю: двадцать с лишним лет заключения Петербург возвели в нереальность. Память все сохранила в черно‑белых смысла узлах, плоти лишенных.

Долго ей вспоминать не под силу. Из тонкого рта узкий язык, как змеиное жало, мелькнув, пропадает. Помолчим. Разойдемся по комнатам.

Библиотека – гнездо здесь мое и жилище. Затертый паркет. Высокие окна во двор, тенистый, нешумный. Лишь голуби утром, пока до конца не проснешься, воркуя, о Персии дальней, о ближнем Китае мысли‑сны навевают: ведь видела, знаешь с первого раза как здесь появилась, они – иноземцы, южане субтильные в розовых перьях.

Просыпаться приятно, труднее заснуть. На стул забираюсь, поближе к окошку. Блаженство, как будто я дома в Москве, как будто мне снова семнадцать, и в форточку сладко курю.

Теперь почитаем. Что бы такое – такое. Сокровища Крёза хранятся в шкафах от пола до верха. При жизни Цветаевой выпущен сборник. Вот он стоит. Его я уже возвратила. С собой в экспедицию Пруста «В поисках» хочется взять, том второй. Завтра поднимемся. Или нет, завтра с Таней, пожалуй, знакомиться будем.

 

Город, улица, дерево, я

 

Алма‑Ата теперь вспоминается как сон. Сон о святом человеке, о потере богочеловека. Ходила и грезила, пыльные чувства тревожа. Но город вторгался.

Июль, жара. Люди в полночь выходят гулять. Прохлада с гор опустилась, от асфальта волны тепла. Фонтан подсветкой мерцает, а улицы тонут в тени. От фонтана к фонтану шагаем к Большому арыку. Таня тоже не хочет словами пугать тишину.

Этот темный, теплый уют – чтобы я ни себя, ни тебя не меняла, чтоб реальность померкла, оставив в покое меня.

Или трамвай. Полдневный, пустой. Параллельно горам, суетливым центральным проспектам по проулкам пустым дребезжит. Дом, колонка под деревом, снова дом деревенский и дерево снова. И меняясь одно за другим, остается все время таким же: город, улица, дерево, я. Нет конца переменам, ведущим всегда к одному. Я – другая, я – та же. И если чувство к тебе мне изменит, то это лишь повод ему возвратиться.

Остановка. Неприметный домишко темным глазом пустым уставился в близкую землю. Люди. Какие‑то люди входят в трамвай. А девушка, видно, не хочет. Стоит неподвижно. Смотрит в мою сторону, но мимо меня. Вглядываюсь.

Лицо‑загадка. Такого лица не встретишь в обычной, коричневой жизни. В славянских чертах проступает китайская милая тихость, серьезная цель, не входящая в наш обиход: магический круг намерений странных, мыслей других и чувств непонятных.

Что могло бы ей радость доставить? А что – тронуть? Рот срисован с чего‑то, что в транс заставляло впадать поколенья. Может ли – странно подумать – каша, капуста таким существом поглощаться? Не может оно, существо, такими губами не богохульствовать, а просто, что‑то дурное сказать. Лепка лица, носа, глаз очертанье – тут слова не подходят. Другое здесь. Избыточный пафос природы? Орудие Бога? Но цель? Бог весть. Надо стараться понять. Надо стараться.

Обещаю, обещаю. Потом.

Потом пришло через неделю.

 

Идем с Таней по центральной площади. Впереди оперный, сзади кинотеатр. Таня неожиданно останавливается: «Здраа… сте». Бледное лицо розовеет. Левым плечиком дернет‑замрет: уже знаю, что Таня смутилась. Оборачиваюсь. «Она» сквозь меня без улыбки глядит. Не может быть. Наверно, от странности рот я открыла. Невозможно.

Что‑то произносит юношеский голос. Только теперь вижу ее спутника. «Мы в кино – весело сообщает он – спешим». «Ну‑нуу – тянет Таня – матушке привет». Это одноклассник, говорит она мне, называя какое‑то имя. Они уже исчезли за поворотом. «А она?», спрашиваю. Таня скептически поджимает губы: «не знаю».