Танцы с чужим котом. Странный Водолей

В сторону озера идем с ним по дороге: летом между скал по траве можно спуститься напрямую, но апрель, и снега только чуть почернели. Дорога‑змея, извиваясь, на прежнее место после долгой пробежки примчит, чуть пониже. Под ногами заледеневший песок и мелкие камни: ноги сами несут. «Петя, – кричу, – а вверх как, сил хватит?» Малыш хохочет: «Еще». Наконец, уж озеро близко, повернули назад. И что же? Вверх не вниз. Только сотню метров прошел: «Я голодный, Наташа. А голодный не ходит пешком». Я пытаюсь игрою, забавой заставить Петю про голод забыть и про то, что идти тяжело. Но Петя всё тише шагает, всё дольше на месте стоит. Развлекать малолетку не легче, чем его же тащить на горбу. Петя верблюда обнял, закачался, но чуть показались дома, «сам» закричал, спрыгнул на землю и умчался, не то, что верблюд.

Сидим с Петей у меня в комнате на кровати, я читаю. Петя обползает меня, суется с другой стороны и вдруг серьезно просит:

– Расскажи мне сказку.

– Я тебе лучше книжку почитаю

.– Про Пушкина?

– Нет. Её написал Никольский. Он ученый. Читал разные книжки, а потом сам вот эту написал. Давным‑давно, в начале шестнадцатого века на севере в лесу было такое место – монастырь.

– Это как Саратов?

– Нет, это крепость, и в крепости жили люди и о нас с тобой молились Богу. А вокруг было так. Перед монастырем озеро, и за монастырем тоже озеро. Выйдешь из ворот, встанешь на горке, и далеко, далеко видно.

– Как у нас?

– По‑другому. У нас горы высокие и близко. Вот они даль и заслоняют. А там ровно, поэтому с высокого места далеко видно: белое озеро, мыс, ели черные, как будто прямо в озере.

– А ты там тогда жила?

– Конечно. И вот в это время главным у них был Иоасаф. На самом деле он князь Оболенский, но нравилось ему в монастыре, и компания хорошая подобралась: художник Дионисий с бригадой. Кто книгу там писал, тоже хороший человек.

– Никольский?

– Нет, другой. И отдельно от них, но вроде и рядом, ну, как ты среди взрослых, жил юродивый по имени Исидор.

– Юродивый, это что?

– Это такой клоун.

– Клоун? Это кто?

– А ты в цирке не был?

– Нет.

– Клоун вроде понарошку говорит, а вроде, по правде. И была там женщина по имени Фекла, в поварне работала. Дружила она с Исидором, и вот ее разговоры с ним я тебе почитаю. Да, он звал ее Поликсена.

– Пали сено, пали сено. Наташа, сено палить опасно.

– Ты не слышишь. Поликсена. Имя такое, от греков досталось. Поликсена подкармливала Исидора, и он приходил в поварню в любое время.

– А поварня, это что?

– Кухня. Поликсена, как твоя мама, стряпала там. Ну, слушай:

 

– Что делать, друг мой, глаза замусорил. Потрогай, сколько пыли там да грязи. Как к нашему подошел, так и началось. Он перед всеми наставленья рек, а я туда посмотрю – пыль, сюда – грязь. Труха, щепки, пупки.

– Не заговаривайся, Исидор, какие пупки?

– Пупки – слова такие круглые, ухватиться не за что, и с дыркой посередине для звука. Как зажужжат, так берегись. Или за горло возьмут, или по голове хлобыстнут. Пупки‑то самые опасные. В глаз попадет – всё, глаз пропал.

 

– Наташа, мне не интересно.

– Хорошо. Я буду читать, а ты возьми книжку с картинками.

– Нет, я пошел.

– Ладно. Как ко мне придешь, я тебе почитаю.

– Я пошел.

 

Роза мать Петеньки

 

Роза полюбит, Роза любила, Роза не будет любить. Все три состоянья, как точки на линии жизни. Всё, что приходит, от линии этой идет и в ней исчезает. Ось времени – это любовь. Она же – оплот постоянства, надежности, веры в счастливый исход. Мера и плата за все – любовь, и расплата – отсутствие оной. Прост‑таки нет ни начала, ни даже конца.

 

Опять неудача. Уехал. Забыл.

Манную кашу на завтрак уже наварила. Наказала Людмиле, как разложить по тарелкам, сколько кому. Ушла из трактира домой.

Петя еще не проснулся. Тоже легла. Закрыла глаза. Не думается. Не спится. Тошно смотреть на обшарпанные обои. Тошно думать без толку привычные мысли. Пете в школу, надо отсюда уехать. Но куда? Брат Иосиф в прошлом году объявился. Сам отыскал. Детство его прошло совсем близко от ее детдома. Зачем их разлучили? Чтоб по‑немецки забыли? Она‑то никогда и не знала. Родители исчезли, когда ей не исполнилось и года. Куда же все‑таки ехать? В Алма‑Арасане раньше работала, там, конечно, людей много, а что толку. Не хочется в Алма‑Ате оставаться. Всё обрыдло. И Петенька не видел сверстников уже три года. Совсем большой. Он себя считает таким же взрослым, как все вокруг. Если б не он, вспорхнула бы, улетела. Здесь всё – отвращенье. Бабы – Бог с ними, а мужики – и не мужики вовсе. Не бабы, не мужики. Так, – манная каша. Нет, вот единственный, с кем можно хоть просто за жизнь подгрести, это Валька. Валька – трахнутый пыльным мешком, приехал на звезды смотреть. Если б подружкам из Братска сказала, вот бы смеху, никто б не поверил. Или подумали, с крышей мужик набекрень. Но Валька ей сочувствует. Валька Петю на вечер берет и уложит‑придет, если она загуляет. Кроме Вальки никого бы и не видеть. Никакого терпенья смотреть на эти шерстяные шапочки, идиотские, вязаные. Мучают ее эти шапки, руки чешутся шапку на пол схватить. И хочется в степь, на свободу. В Поволжье всё было не так. Ты что, хочешь к мужу, от которого сбежала? Хочешь, чтоб немкой дразнил, чтоб сына ударил, за то, что фашист? Всё что угодно, только не это.

Петенька встал незаметно и вышел. Минут через десять за дверью топ‑топ частенько, маленький, сын. Тащит кашу в тарелке. Мамка болеет, решил. Стыдно. Встаю.

Роза девушка нежная, мать, а свет отвратительно резок.

Сказка про чёрного бычка