Танцы с чужим котом. Странный Водолей
Пропал Бычок, как мама, черен,
И черных сил невпроворот.
Убит? Замучен? Иль заморен?
Кто тот сугубый обормот?
Черный бычок был убит, об этом утром в одиннадцать, – то есть, сел он в машину в 9, как только рабочее время пошло, – сообщил следователь. Сообщил он завхозу Вадиму Серафимычу с глазу на глаз. Сразу об этом ужасные слухи полезли. Что, мол, разумеется, физкультурник Семенов убил и насытился. Обжора Семенов ни ухом, ни рылом не слышал, не ведал, не знал. У спортсмена Семенова – алиби. Неделю он в отпуске был. Но вовсе не думал никто, что отпуск Семенов в долине трудился, болел, отдыхал. Метрах в трехстах от приюта домик в скалах построил спортсмен. В домике много народу всегда веселилось. Они‑то и съели. Семенов убил, думал каждый тихонько. Не то – менты. Тихого Валю назначили быть виноватым. На тихого Валю повесили штраф. Все сочувствовали, никто не встревал. Семенов, недаром физкультурник, может в месте глухом и напасть. Лучше подальше.
И тут Роза. Роза сказала, что видела сумку мяса большую в руках у Семенова прошлый четверг.
Снова мент на разведку приехал. Снова длинный писал протокол. И что же? Мистика. Тайна. Облом. Семенов мяса чужого не ел, не варил, не носил. Всё мясо его. Купил и носил. Каждый право имеет мясо в сумке носить, тем более кушать.
Валю добрые люди подвигли протест написать. Не ел, мол, не видел бычка ни в глаза, ни в кастрюле. Долго протест путешествовал в недрах юстиции мудрой. Вердикт однозначен: Валя телятину ел, он убивец.
Много еще про страдальца бычка можно писать и писать, и писать. Но бычка‑то и нет. Значит – сказка.
* * *
Валя, как Роза, давно в свою жизнь не влюбленный. Валя, как Роза, три года уж, как разведен.
– Однажды в студеную зимнюю пору я из дому вышел.
– Был сильный мороз.
– Нет, Роза, нет. Мороз не причем. Были звезды. Они почему‑то не стояли на месте, а переливались. Одна выкинет луч, тут же спрячет, другая мигнет и уставится прямо в глаза.
– Ты даешь.
– После, денег скопив, линзы купил, посчитал расстоянье, и вот они – звезды.
– Ну, и глядел бы.
– Да на чердак жена за мной следом примчалась, схватила, разбила, не хочет, чтоб мне хорошо.
– И что, из‑за линзы развод?
– Ну, не совсем из‑за линзы.
– А, так бы и говорил.
– Я так и сказал.
– А что дальше?
– Жизнь линзой скатилась под стол, как сказал поэт.
– Поэт. Может, поэт и покатился, только не ты. Ты человек, каких поискать.
– Под столом?
– Под столом, там пьяницам место. А ты непьющий. Нет, правда, ты – лучше других.
– Это правда. Лучше, хуже, но другой. Я, Роза, не люблю дурость.
– А кто ж ее любит?
– Да все любят. Только по дурости и живут, по законам ее… Ты заметила, я никого не осуждаю, но не люблю дурость. Дурость, дурь эта – ведь только допусти, она тебя в себя, как в ковер закатает, и носа не высунешь.
– Это как?
– Дурость – сорняк, пока человек маленький, и дурость у него маленькая. Как у Петьки. Петька вообще без глупостей. У дочери моей гораздо их больше.
– Петенька мой, правда. Люблю.
– А растет человек, и дурость его с ним растет. Раньше люди от нее верою спасались. У меня деды в старой вере, и жили, и умерли. А я вот уже без веры. Вот на звезды и направился. Хоть и не полная, а вера. Думаю, звезды поумней нас будут.
– А я в Петеньку верю. Снилось тут мне, знаешь, что будто все на каком‑то острове, и есть как будто нечего, и согреться нечем. И вдруг узнаем, что спастись можем, если кто‑то залезет на самое высокое дерево и оттуда бросится камнем вниз, в воду. Никто лезть не хочет, а все мучаются, звереют некоторые. И вот утром просыпаюсь, а Петеньки рядом нет. Выхожу на берег и вижу его высоко на дереве. Сердце у меня чуть не остановилось. Начала уговаривать сына слезть, а он все выше, все быстрее лезет. Народ на берегу собрался. Молчат. И тут Петенька бросается вниз, но не тонет, а белой птицей над водой мелькнул и исчез. Тут у меня сердце оборвалось, и я проснулась.
– Нет, Роза, мне не нравится твой сон. Если ты будешь с Петьки пылинки сдувать, то он испортится и не только белой птицей не станет, а всё твое хорошее испоганит. Хотя ты только во сне обмираешь о сыне, а наяву я что‑то не наблюдаю. Держись, Роза. Он у тебя и без глупостей, потому как ты ему свою дурь не отдаешь.
– Я, дурь?
– Ну, да.
– Ну, знаешь.
– Обиделась.
– Да пошел ты.
– Обиделась.
– Да пошел ты.
– Ну, пошел, ну, что?
– Не лезь ко мне… Я таких, как ты…
– Обиделась.
– Звезды ему. Дури ему не надо, подавай ему звезды. Звездочет хренов.
– Обиделась.
– У тебя другие слова есть?
– Обиделась. Ладно уж, мотай давай к сыну. Того и гляди, проснется один и побежит опять мамку искать.
Прожив год в экспедиции – так все называли обсерваторию – я уехала зимой, а через год летом вернулась посмотреть, как они живут. Почти все вышли меня встречать, истопник Лёша сурово произнес: «Ты, Наташа, сильно похужела».
