Тем, кто не дошел до дома

Урок физики вызывает у меня смесь стыда, отчаяния и пофигизма. Я разочаровала папу просьбой объяснить мне элементарную задачку про брусочек, съезжающий по наклонной поверхности. Папа, кандидат наук, победитель всесоюзных олимпиад по физике, химии и астрономии, задачку объяснил, но при этом вздохнул и бросил в меня с грустью: «Не секучая». Поэтому я силюсь понять, что же там на доске происходит, надо же папу переубедить и сдать эту чертову физику через пару недель на отлично, получив то же самое за год. Самой мне на физику глубоко плевать, потому как истинную страсть я питаю к литературе, философии, русскому и в особенности к английскому языку. В это время учительница, Катюша, как её называют в глаза и за глаза, отвлеклась от объяснения темы и подошла к предпоследней парте, за которой сидит отличница Гульнара и яростно что‑то рисует прямо на её поверхности. На дворе нищие 90‑е, в классе физики стоят новенькие бежевые парты, которые директор купил, сдав в аренду школьный каток под парковку, школьный подвал под сауну, а школьную столовку в выходные для проведения банкетов. Короче, парты эти были манной небесной, и даже самому конченому дебилу было ясно, что рисовать на них нельзя. В смысле НЕЛЬЗЯ. Гуля дебилкой не была, но, видимо, у неё на время совершенно отключился мозг. И вот стоит Катюша над ней и смотрит, как та уродует ручкой уже кем‑то до неё испорченную гладь. Там уже красуется огромный синий череп, нарисованный до того анатомически правильно и скрупулезно, что при желании можно выделить и подписать все двадцать три кости, его образующие. Гуля же пишет послание автору, в котором объясняет, насколько он не прав, испортив парту. Беру назад свои слова про дебильность.

Урок сорван сиреной Катюши, орущей на любимицу.

Срочно из старшего 11‑го класса был вызван автор черепа, который на всю школу один такой художественно одаренный, тут никакой Шерлок Холмс не нужен, а также директор, классуха автора черепа, наша классуха и завуч, Каверина Любовь Васильевна, чтоб горела она в аду до скончания века.

Досталось всем.

Гульнара ревет.

Шокеру пофиг. Ну, то есть ему не просто пофиг, ему совершенно безразлично. Он крайне вежливо, спокойно, с усмешкой отвечает на вопросы, зачем нарисовал и как вообще додумался. Говорит, не смог удержаться при виде девственницы. Гульнара становится пунцовой, Катюша и классухи покрываются пятнами, директор перестает походить на черта, и в уголках его глаз появляются озорные морщинки. Каверина Любовь Васильевна и бровью не ведет, 40 лет стажа вот с такими вот имбецилами, эка невидаль. Художников отправляют писать объяснительные. Я впервые открываю для себя Шокера. Наглый, с точеным профилем, несомненно, красивый, таинственный, в гробу видал Каверину, ещё и на год старше.

На перемене Гуля делится со мной своим негодованием и планом мести:

– Я знаю, где этот урод живет, я ему весь подъезд испишу!

– Совсем сдурела? Это же вандализм. Фиг с ней, с партой, но стены‑то все видят!

– Да и пофиг! – Гуля вне себя от ярости, у неё теперь выговор в личном деле, она толком сама не понимает, что на неё нашло с этой партой, её распирает от злости и обиды.

Она безвозвратно, раз и навсегда запала на Шокера. Потом она будет тайком писать его кличку маркером на стенах, ходить под его окнами, чувствуя, как сердце заходится от адреналина при мысли, что он может её заметить, мечтать о нём ночами, хотеть его, следить за ним и злиться на себя, на него, ненавидеть и плакать, зная, что он никогда не то что не посмотрит в её сторону, не захочет её, даже если она будет последней женщиной на планете. Шокер слишком хорош для неё.

Весь мир называет это несправедливостью. Я называю это адекватной самооценкой.

Шокер – бунтарь, панк, носит в школу бандану с черепами и срать хотел на то, что неформалов в школе пятеро, а все остальные – гопота, причем, как обычно среди гопников, задел одного – нарвался на весь район. То есть срать он хотел вообще на всё: на то, что его запросто могут избить до смерти только потому, что он есть, на то, что даже за его бандану Каверина может выгнать из школы в любой миг. Год он провоцирует всех, про него ползут всевозможные слухи, а мы строим теории и догадки, почему его никак не выгонят. Может, глубоко в самых потаенных закоулках каверинского сердца он вызывает липкую томную ностальгию комсомолки, медалистки и страшной жабы по красивому хулигану? Может быть. А может, его родители носят ей золотые цепочки и доллары в конвертиках, чтобы она дала их сыну получить свой троечный аттестат. Мне то неведомо. Меня как магнитом тянет ко всему, что с Шокером связано. У меня ведь нет адекватной самооценки, у меня её вообще ещё нет, поскольку я не рассматриваю вариант отношений с противоположным полом в принципе, мне интересен феномен: человек, расшатывающий систему. Я фотографирую его многочисленные рисунки на стенах подъездов, пользуясь маниакальной страстью Гульнарки к преследованию своего врага и кумира, конспектирую его переписки на стене за шкафом в классе физики и на партах, радуясь тому, что Гулю заставили отмыть все надписи со всех парт во всех классах, где у нас есть занятия. Короче, пытаюсь понять, зачем он это делает: ради эпатажа или из принципа?

Оказалось, принципов у Шокера не больше, чем у дождевого червя.

Для принципов нужно иметь мозг хотя бы в зачаточном состоянии. Если ты научился язвить, это ещё не значит, что научился думать.

Год заканчивается очередным скандалом: перед самым выпуском под поезд бросается одноклассник Шокера, тихий волосатый парнишка по кличке Кот. В предсмертной записке было две колонки, в одной из которых причины, почему стоит жить, а в другой – почему не стоит. В колонке с плюсами жизни – пять причин, в колонке с минусами – почти двадцать, и написано и про школьную систему, и про их классную, и про директора, и про Каверину, и про Шокера, который с радостью пичкал Кота суицидальными идеями и всячески взращивал в нём подобные наклонности, и про их совокупный вклад в решение выбрать поезд в качестве будущего. У 11‑го класса истерика, траур, последний звонок звенит приглушенно, выпускной отменяют.

Лето пролетело невероятно чудесно. Родители Девочки взяли её, брата и Мальчика с сестрой в горы. Они жили вчетвером десять дней в одной палатке, играли в карты в дождливые дни, ругались, чья очередь мыть посуду в ледяной реке, ночью жгли костер и рассказывали страшилки, а потом жались друг к другу в спальниках до рассвета, потому что страшно было заснуть, зная, что от горных духов и медведей тебя отделяет только шуршащая на ветру ткань, сбивали ноги в кровь, визжали, купаясь в горных ручьях, объедались дикой малиной, набирали полные карманы смолистых кедровых шишек, делились сухими носками, рисовали друг другу ручкой татуировки и ссорились из‑за добавки лапши с тушёнкой. Потом ехали 900 км как селедки в бочке вперемежку с рюкзаками на заднем сиденье в старенькой ржавенькой «тройке», изнывая от нехватки места для ног и боясь окончательно сломаться, так и не доехав до дома.

Лето кончилось 31 августа на перекличке нашего 11‑го класса. Все пришли со своими историями, радостные, соскучившиеся, загорелые – все были счастливы тому, что начинается привычная школьная жизнь, заканчивается отпускной вакуум, наконец‑то растащенные по углам дач, лагерей и деревень подростки опять собьются в стайки и стаи и будут жить свою невероятно захватывающую и абсолютно новую жизнь, которую ещё никто до них не жил!

– Я в горах была, – хвастаюсь неохотно, зная, что никто, кроме меня, спортивным туризмом не увлекается, дальше области редко уезжает и уж тем более не знает, что такое вечером после маршрута снять с плеч рюкзак, а с ног – ботинки. Опыт, которым невозможно поделиться, его можно только самому пережить, а рассказывать о нём глупо, да никто и слушать не будет.