Теща. История одной страсти

Я, наверное, считался чистюлей и маменькиным сынком, но меня воротило от таких обсуждений. Хотя более взрослые по развитию ребята – тот же будущий уголовник Дербак – уже имели некий опыт и могли им поделиться.

Но ими я брезговал.

Кроме того, я все время помнил о лежащем на мне страшном клейме.

Я до сих пор не знаю причин, по которым медицина объявляет вредной привычку удовлетворять самого себя. Хотя на мой взгляд, данное занятие более невинно, чем многие официально признанные виды спорта – например, мозгодробительный бокс. Хотя, конечно, спортсмены и так не отличались мозгами, а боксерам и вовсе было нечего выбивать.

Но с детским грехом боролись так жестоко, что после каждого акта самоудовлетворения я ощущал себя преступником, продавшим Родину – последнее в те годы считалось самым тяжким из преступлений.

И даже в среде отпетых мальчишек клеймо «онанист» было позорным, как «педераст» на зоне.

Хотя, как я теперь понимаю, этим делом в тот или иной период жизни грешат все.

Будучи убежденным адептом самоудовлетворения, я опасался проявить себя хоть чем‑то и снискать несмываемый позор на свою голову.

 

 

* * *

 

Сейчас лицо Нэлли, очень свежее для ее сорока семи лет, опухло от слез и расплылось, несмотря на хороший макияж.

И наши сыновья, близнецы Петр и Павел, имевшие на двоих больше лет, чем мать, хлопотали вокруг нее.

Пашка был три года как женат; его светловолосая Оксана беззвучно сновала вокруг стола, тоже чем‑то помогая и что‑то поднося.

Дед Павел Петрович сидел неподвижно, не спуская глаз с черно‑белой фотокарточки на серванте.

Я смотрел на него и видел истинного мужчину, отдававшегося разнообразиям на стороне, пока хватало сил и куража, но по‑настоящему оценившего жизнь лишь ее исходе и особенно с уходом жены.

Тестю год назад исполнилось семьдесят.

Теща была моложе; фотокарточка относилась к предыдущей декаде, а в гробу она осталась навсегда шестидесятивосьмилетней.

Имевшей резервы жить дальше.

 

 

Часть третья

 

1

 

Так бы я и продолжал изнывать в одиночестве неосведомленного рукоблудия, не появись около меня мальчик, переведенный к нам из другой школы в последней, четвертой четверти седьмого класса.

Здесь я могу поставить точный временной маркер и даже обозначить год – 1973‑й – поскольку дальнейшие события уже строго привязаны к этапам моего вхождения в жизнь.

Сейчас седьмой класс ничем не отличается ни от шестого, ни от восьмого, недостижимо далекими кажутся девятый, десятый и одиннадцатый. В мои времена среднее образование было десятилетним; до восьмого класса все учились на одинаковых условиях, а в последние два переходили лишь желающие учиться.

Нежелающие отсеивались и завершали образование в ПТУ – профессионально‑технических училищах, предтечах современных колледжей. Слово «пэтэушник» было синонимом понятия «отброс общества»… впрочем, нынешние колледжи от тех училищ отличаются несильно – равно как переименование институтов в «университеты» не сделали из них университетов.

Каюсь, меня понесло в педагогические дебри; о ничтожности нынешнего российского образования, от начального до высшего, я могу говорить бесконечно. Вспомнил я про эти ПТУ лишь для того, чтобы обозначить этапный момент в советском среднем образовании. Отсев из школьных рядов происходил по результатам экзаменов, которые состоялись по окончании восьмого класса; экзамены предстояли и после девятого, как репетиция выпуска на аттестат.

Для меня восьмой класс предполагал точку еще более этапную. Я должен был получить идеальное свидетельство об его окончании и перейти в школу №114 – специализированную математическую, соответствующую моим наклонностям. Она являлась единственной в городе, туда после восьмого класса принимали, мягко говоря, не всех. Мне предстояло серьезно потрудиться, чтобы вырваться из своей девятой школы достойно, с отличным результатом.

А вот седьмой класс был последним этапом ничем не омраченного детства: экзамены еще не грозили, годовые оценки выставлялись по корреляции с четвертными, никто из нас ни о чем не волновался, конец учебного года воспринимался лишь как буйство весны в преддверии счастливого лета.

Оно тоже ожидалось последним в абсолютной беззаботности.

И в ту счастливую пору в мой жизни возник Костя.

Приятеля с таким именем у меня не существовало ни до, ни после, он остался в памяти один, навсегда.

Воспитанный в такой же приличной семье, как и я, он тоже сторонился отмороженных школьных компаний, по этой причине мы сразу сблизились.

Новый одноклассник был высоким, но субтильным, хотя имел за плечами почти пятнадцать лет, поскольку в школу из‑за слабого здоровья пошел не со своим возрастом, а потом пропустил еще год. Очки делали его похожим на безобидного цыпленка‑переростка.

Но за хилой Костиной внешностью, как выяснилось, скрывалась изощренная страсть.

Учился мой новый друг через пень‑колоду.

В отличие от меня, нацеленного на математику – и мечтающего о школе, где меня будут окружать нормальные ребята, а не дебилы вроде Дербака – Костя все усилия направлял на рисование. И даже учился параллельно в художественной школе.

Наш контакт, приведший к истинной дружбе, произошел случайно. Хотя не может быть случайным единение таких одинаково томимых эстетов, каковыми оказались мы.

Случилось все светлым и жарким майским днем, перед самым завершением учебы.

Весна бушевала, обрушивала с небес полную чашу жизни.

Стояла отличная погода, кругом все зеленело, за заборами готовилась к цветению сирень, которой был богат наш большой, но еще полудеревянный, уютный город. Повсюду порхали ожившие бабочки‑крапивницы; да и сама земля, высохшая и прогретая солнцем, источала аромат радости, предчувствия неопределенного счастья.