Теща. История одной страсти

Мы с Костей возвращались из школы: нам было по пути все три квартала до моего дома, он шел чуть дальше – и весна так разленила, что мы оба еле волочили ноги.

– …Смотри!!!

Оборвав на полуслове безобидный разговор о нехороших предметах, которые появятся в восьмом классе, Костя дернул меня за рукав.

– Смотри, как трусы врезаются ей в ягодицы!!!

– Какие… трусы? – я понял не сразу. – Кому? В какие ягодицы?..

Много позже, повзрослев и все познав, я понял, что по неимоверной чувственности натуры мой новый друг был в сто – нет, в тысячу раз более страстным, нежели я.

Ведь я самостоятельно выбрал математику – точную науку, лишенную эмоций – а он решил двинуться по пути художника, что в начале благополучных семидесятых не казалось из ряда вон выходящим. Мои опыты со своим телом, стремление познать предназначение парных частей и все прочее, о чем стыдно вспоминать, являлись только периодом, характеризующим переход из мальчишества в отрочество: неким временным пиком интереса, который затем сошел на нет.

А Костя, едва ощутив первое томление, отдался сексуальному до такой степени, что уже не мог отвлекаться ни на что другое. Его мысли были продиктованы чувственностью; глядя на мир он неосознанно подмечал все, связанное с интимной сферой. Он не говорил о том непрерывно лишь потому, что до сих пор не имел достойного собеседника.

– …Да вон, женщина перед нами идет! В синей юбке!

Костя так и сказал «женщина» – а я, подняв глаза, увидел, что впереди на высоченных каблуках шагает тетка.

Для меня, не утонченного до нужного предела, все представительницы противоположного пола делились на девчонок – то есть ровесниц плюс‑минус год – и «теток».

Возраст последних колебался от семнадцати до девяноста.

Тетка шла, и юбка обвивалась между ее длинных ног.

– Да она же старая совсем, чего ты на нее смотришь, – отмахнулся я, ненужно подумав о Тане, которая пришла в школу без колготок и пахло от нее иначе, чем обычно.

«Старой» тетке, по теперешним воспоминаниям, было лет двадцать.

– Ну и что? – с философским спокойствием возразил Костя. – Какая разница. Все равно у нее есть всё, что нужно.

– Что всё и где «где»? – уточнил я.

– Где у всех – между ног, «где», – снисходительно пояснил он. – Потом объясню… Ты смотри лучше, а то она сейчас свернет куда‑нибудь.

Я присмотрелся и понял, что привлекло моего утонченного спутника.

Синяя юбка, болтающаяся вокруг ног, была узкой. И при каждом шаге ткань обтягивала очень круглый и очень красивый – несмотря на безнадежную старость – зад.

Ткань была очень тонкой, на ягодицах проявлялись две бороздки от резинок – невидимые трусы угадывались явно.

– Разглядел? – спросил Костя.

– Ага, – ответил я.

– Нравится?

– Спрашиваешь… – я вздохнул.

– Подожди, сейчас спереди зайду – посмотрю, что оттуда видно.

– А как ты… – начал я.

Костя махнул рукой, не объясняя, и почти побежал к стоящему на перекрестке ларьку «Союзпечати». Постоял там пару секунд, рассматривая почтовые марки, затем очень медленно пошел обратно.

Я видел, что он рассматривает место под животом, где сходились ноги, облепленные синей юбкой.

– И как? – поинтересовался я, когда Костя миновал женщину, развернулся и мы снова пошли следом за пропечатавшимися трусиками.

– Никак, – он разочарованно вздохнул. – Фасон такой, что обтягивает только сзади. Спереди не обтягивает и ничего не видно.

– А что… могло быть видно? – очень осторожно, чтоб не выдать неосведомленности, спросил я.

– Ну… Это от ткани зависит, от ветра, от формы живота, от походки. В общем, много от чего, – рассудительно ответил одноклассник.

Я понял, что попал на знатока.

И молчал, ожидая продолжения.

– …Иногда видно только живот и пупок. Если, конечно, он не гладкий, а выпирает. Или наоборот, если втянут лункой. Иногда нижний край. А если волосы у нее жесткие, то бывает, удается разглядеть их через трусы. А иногда облепит так удачно, что видно где ложбинка между губами уходит внутрь…

– А причем тут губы? – перебил я, раскрыв невежество.

– Причем тут что? – Костя посмотрел на меня без усмешки. – Я же не об этих губах говорю, а о тех. О больших половых.

Новое слово упало в мое сознание.

Внутри у меня все заныло и задрожало не столько оттого, что я полквартала наблюдал сквозь юбку женские трусы, а от предчувствия новой информации.

– Костя… – прямо сказал я.

И даже взял его за рукав.

– …Костя. Дело в том, что я. Как бы тебе сказать…

– Говори прямо, – великодушно сказал будущий художник.

– Дело в том, что я… Я не знаю… что там у теток творится между ног. Как там устроено, как называется, и так далее. И когда ты говоришь по какие‑то губы…

Я не договорил, все‑таки покраснев от стыда.

– Ясно, – спокойно ответил он. – Ты ни разу в жизни не видел голую женщину. Я так и думал.

– Ну…

Мгновенно размыслив, я решил промолчать о таком гнусном поступке, как подглядывание за моющейся матерью; тем более, что ничего существенного не увидел.

– …В общем да. Не видел.

– Я тоже, – одноклассник вздохнул и добавил печально. – Где ее увидишь‑то?

Как сейчас вижу выражение Костиного лица, и даже движение пальца, каким он поправил очки на своем носу.

Я помню все с ненужной точностью, и сердце мое обливается кровью от жалости к моему поколению, полностью обделенному всем, касающимся вопросов пола.

Я вспоминаю тонкий Костин палец и его круглые, как у Джона Леннона, очки‑велосипеды, и думаю что сейчас любой мальчишка путем минимальных ухищрений выйдет в интернет и увидит все, что нужно.

И пусть записные моралисты обрушат на мою голову ушаты благочестивой грязи, но я буду стоять на своем.