Теща. История одной страсти

– Да кому угодно. Любой женщине, которая идет мимо. Лишь бы солнце светило как надо.

– А… зачем? – осторожно спросил я.

– Ну… Когда зайчиком ей там водишь, кажется, что в самом деле трогаешь. А если платье тонкое, так и трусы можно просветить.

– Классно, – я наконец понял. – А откуда ты пускал зайчики? Со скамейки?

– Нет, со скамейки боюсь. Может заметить, хай поднять и даже морду начистить. Выбирал какой‑нибудь дом, у которого лестница смотрит на улицу, и пускал с площадки. Но если мы будем вдвоем, прикинемся, будто что‑то читаем, а не просто сидим и пялимся, можно попробовать и со скамейки. Думаю, видно лучше.

– Пошли зеркальца купим! – я загорелся, сообразив, что эти предметы продаются в любом галантерейном магазине.

– Нет, сейчас мы не пойдем, – возразил друг. – Потому что такой картинки, как тут, никакое зеркальце не даст.

– Это точно, – согласился я.

– Будем сидеть, пока она все не продаст.

– Ага. А с зеркальцами можно и завтра пойти.

– Точно, завтра… – Костя сладко потянулся, потом посмотрел на небо. – Нет, Лешка, зеркальца от нас никуда не убегут. Лучше завтра мы с тобой поедем на пляж.

– Зачем? – удивился я.

– Дурак, там сейчас все женщины! Без платьев, без халатов, вообще почти без ничего.

Костя закрыл глаза и принялся живописать картины пляжа.

Начал он с безобидного – с ног и задниц.

Потом коснулся конструкции купальников. Отметил, что все они открывают грудь в разной мере, и если женщина сидит склонившись, то из‑ за плеча можно увидеть многое. Бывают любительницы загореть без полоски на спине – эти расстегиваются и ложатся на живот, их груди расплющиваются…

И вообще купальник купальнику рознь. Есть специальные инженерные конструкции, армированные капроновой решеткой, они все скрывают безнадежно, на них даже не стоит смотреть.

Но простые с чашечками из ткани – это кладезь наслаждения.

Многие виды материи намокая, дают всему проступать. И если соски темного цвета, то они видны, как на ладони. А учитывая известный факт сжимаемости от воды, которая в нашей реке всегда холодная…

Сходив к девушке без трусов еще за парой мороженых, Костя продолжил про трусы.

Тут редко удастся встретить тонкую ткань; это место всегда делается двойным.

Но и натяжение дарит немало удовольствий.

В частности, приятно увидеть волоски, выбивающиеся на сгибах бедер, по ним можно судить об истинном цвете волос хозяйки.

– Ты, кстати, заметил, что у этой те волосы черные? – спросил Костя, возвращаясь к конкретике.

– Да, и удивился, потому что на голове белые, – ответил я.

– Конечно, – друг засмеялся. – Потому что на голове она их обесцвечивает, а там – нет. У женщин волосы во всех местах примерно одного цвета, только разных оттенков.

– Я пожалуй, пойду… пописаю еще раз, – сказал я, ощутив необычайное воодушевление темой.

– Вот у моей матери, – продолжал Костя, не слушая меня. – Так она натурально светлая, а там у нее волосы рыжие…

– Кость, а ты не нарисуешь мне свою мать? – кашлянув, перебил я. – Все‑таки она не статуя, и ты ее видел, а не просто придумал, как Таньку или Нинель…

Нинелью звали нашу толстую директрису. Один из самых неприличных Костиных рисунков изображал ее, тащившую за ухо Дербака. Сама по себе сцена была привычной, она повторялась минимум раз в неделю. Изюминкой рисунка являлось то, что оба были голыми, баллоны Нинели свешивались до колен, а то место, которое главный школьный хулиган когда‑то украшал звездочками, напоминало батон докторской колбасы.

– …Но в подмышках темные…

Действительно, в те времена женщины не брили не только «дельт», но и подмышек.

– Извини, – сказал я, покраснев. – Я понимаю, твоя мать, и все такое…

– Понимаешь, но не так, – ответил Костя. – Мать – она и есть мать. Когда я рисую статую, или Таньку, или даже Нинель, я все‑таки… что‑то чувствую. А к матери – ничего, хоть сто раз видел ее голой. И ее нарисовать – ну просто не получится. Неинтересно, понимаешь?

– Понимаю, – я кивнул.

А сам вспомнил, что когда подсматривал за своей обнаженной матерью, то тоже не чувствовал ничего, кроме стыда.

Позже я читал в Интернете откровения какой‑то старой школьной дуры, утверждавшей, будто нельзя возжелать Венеру Милосскую. Вспоминая Костю, в думал, что не возжелавший даже не сумел бы ее изваять.

А друг продолжал, что многие женщины, особенно нехуденькие, любят загорать на спине, согнув ноги в коленях. Если купальник высох не до конца, там можно увидеть то, о чем мы только пытаемся рассуждать.

И поскольку мы не отличаемся могучим сложением, то сможем без проблем ползать по песку и делать вид, будто что‑то ищем, а на самом деле рассматривать все тела подряд.

Я подумал, что на пляже в кустах можно заняться любимым делом, хоть по очереди, хоть наперегонки – ни о чем не фантазируя, просто наблюдая.

Но, боясь разрушить трепетное целомудрие непотребства, я ничего не сказал, только благостно хмыкнул.

 

5

 

Наполеоновским планам сбыться не пришлось.

Пока мы наслаждались тайными уголками девушки, ее мороженым и еще более тайными мечтами, жара сгустились до невыносимости.

Я так и не собрался сходить к гаражам в третий раз: над городом разразилась гроза.

Ливень упал стеной, мы в одну секунду промокли до нитки; утешением служило то, что девушка в промокшем халате сразу оказалась практически голой, и мы с Костей увидели уже абсолютно все.

Гроза прогремела над нами и укатилась дальше, но дождь затянулся до вечера; потом, не прекращаясь, шел с утра. А потом с небольшими промежутками продолжался целую неделю. Залил город; вероятно, вышедшая из берегов река затопила пляж.

Испортившаяся погода отрубила возможность общения.

Мы с Костей изредка перезванивались, но друг к другу в гости не ходили, поскольку главная тема наших разговоров была запретной.

Женщины в купальных костюмах не узнали наших жадных глаз. Прямоугольные зеркальца остались лежать в стеклянных витринах магазина «Галантерея‑парфюмерия», что располагался на той же улице Ленина, что и кинотеатр «Родина», только на другой стороне и двумя кварталами ближе к реке и пляжу.