Теща. История одной страсти

Игрушечная «Чайка» подходила лишь для беглых записей происходящего; качество съемки ею было стохастическим, мои женщины получились бы более приемлемыми даже с помощью старой доброй «Смены» – столь же убогой, но имеющей нормальный формат кадра. Позже я понял, что фотоаппарат, непригодный для человеческой фотографии, прекрасно вписывался в образ моего отца – человека неглупого, но в быту никчемного. Все, что он покупал, оказывалось или непригодным вообще, или требовало переделок. А порой было опасным для жизни: например, лестница‑стремянка, которой пользовались в квартире, имела такие узкие ступеньки, что удержаться на них смогла бы только Золушка, и сам отец падал с нее не раз.

По‑настоящему удачным оказался единственный снимок, причем сделанный случайно.

В тот год факт меня поразил. Сейчас я знаю, что все лучшее в жизни случается случайно. Ведь, к примеру, никому не известный Бенц, партнер никому не известного Даймлера, не предполагал, что именем своей никому не известной дочери Мерседес – с ударением на средний слог – даст начало культовой автомобильной марке…

Среди моих пляжных знакомцев самым близким оказался Валерка из Новосибирска, неизвестно каким образом оказавшийся на этой базе, принадлежащей отцовскому НИИ. Парнишка был моложе меня года на два, он привлек меня тем, что отличался от ребят нашего города. Мы даже проводили с ним некоторое время за картами, бесконечно играя в подкидного дурака, а порой даже в детскую «пьяницу». При этом около него всегда находилась его мать, достаточно сочная – как понимаю я теперь! – женщина лет тридцати пяти. Она меня не привлекала, потому что имела слишком короткую стрижку, всегда носила большие темные очки и дурацкую кепку, подходящую скорее какому‑нибудь Дербаку, чем женщине, к тому же курила. Но однажды, фотографируя Валерку по его просьбе, я щелкнул и ее. Быстро навел свою «Чайку», попросил улыбнуться, нажал на спуск и тут же забыл о снимке – сделанном из вежливости, поскольку Валеркина мать как женщина меня не интересовала ни капли.

Но когда, закрывшись в ванной у себя дома, с вывернутой лампочкой и красным фонарем, я просматривал через фотоувеличитель свои ужасные по качеству пленки, этот снимок привлек внимание резкостью. Тогда я еще не знал, что лучше всего в таких делах получается то, ради чего не стараешься, просто положил под увеличитель листок фотобумаги и сделал отпечаток.

Но уже в процессе проявления понял, что снимок хорош не только резкостью.

Не ожидав съемки, Валеркина мать сильно нагнулась вперед, купальник отошел от тела и показал мне все, что я так долго и тщетно пытался зафиксировать у других женщин.

Потратив достаточно много времени, экспериментируя с выдержкой печати и степенью проявления, я добился идеального результата.

На карточке формата 10х12 Валеркина мать беззаботно улыбалась из‑под своих всегдашних очков, но в промежутке за чашечкой купальника обнажилась круглая, как яблоко, невероятно белая в сравнении с загорелым торсом грудь, украшенная хорошо различимым темным соском.

Надо ли говорить, что на некоторое время настоящая мать моего недолгого приятеля заменила рисованную голую Таню.

Последняя, надо сказать, мне уже поднадоела и осенью я собирался попросить Костю, чтобы он раздел для меня какую‑нибудь другую девчонку.

Но все‑таки эта фотоохота за женскими телами стала одним из ярких воспоминания отрочества.

Сейчас я понимаю, что существуй в те времена мода загорать топлесс, я бы просто умер.

Современные мальчишки с младенчества накачаны порнографией, умирать они не собираются, не интересуются всерьез ничем.

Счастливые – и невыразимо несчастные в своем всезнайстве – они не смогли бы испытать тысячной доли восторга, испытанного мною от зрелища, которое оказалось столь захватывающим, что я помнил его долго, хоть и не сумел сделать снимка, по закону подлости оказавшись без фотоаппарата.

Впрочем, фотографировать там было в общем нечего, тем более, что моя убогая «Чайка» все равно не передала бы динамику события.

Да и вообще, я скорее принимал ситуацию в совокупности факторов: слышал, обонял и домысливал – нежели просто видел происходящее.

Но по комплексу неимоверно сильных, почти шоковых ощущений тот момент сравним лишь с одним другим из всей моей жизни: известием о том, что мои научные работы приняты на соискание на шведской премии Миттаг‑Лефлера.

Странность ощущений заключалась в том, что принятие произвело на меня большее впечатление, чем присуждение этой премии.

Тому имелись причины особого характера. Номинировал свои работы я сам, хоть и от имени Академии Наук, но они сильно выходили из сектора интересов премии, и я сомневался, что их примут к рассмотрению.

Но сейчас я вспомнил не о премии, а о потрясающем мальчишеском опыте.

 

8

 

Мы с Валеркой играли в «дурака», и мне вдруг захотелось пИсать.

Бежать для этого дела в домик не хотелось, общественный туалет был страшнее ядерной катастрофы, я привычно вышел за парапет и углубился в кусты.

Но, найдя приличное место, замер от странного звука.

Что‑то журчало – громко, отчетливо и… незнакомо.

Я замер, боясь шевельнуться. Потом, перетекая по воздуху, осторожно переместился в направлении источника звука.

И увидел женщину.

Лица ее я не рассмотрел: верхняя часть была загорожена горизонтально нависшим суком дикой сливы.

Это могла быть хоть жена отцовского приятеля, мать грудастой Наташи, хоть Валеркина мать, чьего тела я не разглядывал.

Я мог сказать точно лишь то, что это – не Алла Эдуардовна, жена дяди Славы, обладавшая грудью острой, как пара ракетных головок. Она никогда не купалась, ссылаясь окружающим на какие‑то «женские проблемы», и все три недели просидела на пляже, не переодевая одного и того же красно‑ желтого купальника.

Купальник дяди Славиной жены относился к разряду тех, какие я видел на пловчихах, гимнастках и исполнительницах аэробики: он был цельным и состоял из нижней части, непрерывно переходящей в верхнюю.

То есть являлся топологически связным, хоть и не односвязным, поскольку имел две дырки для продевания рук и две – для ног.

А на меня из‑под колышащейся листвы смотрели блестящие колени, которыми заканчивались бедра, ровно посередине перечеркнутые спущенными купальными трусиками с вывернувшейся белой подкладкой.

Откуда‑то из промежутка между ними, из‑под вершины «наблы», которую я не видел, но представлял по Костиным нескромным рисункам, бежала вниз винтообразно завернутая желтая струйка.