Теща. История одной страсти

Она падала с шумом, образуя пенистую лужицу, которая быстро ширилась, темнела и еще быстрее светлела по краям, впитанная исстрадавшейся от жажды крымской почвой.

Я стоял, завороженный зрелищем, жадно вдыхал незнакомый, терпкий и соблазнительный запах – зная, чтО именно мне хочется сделать прямо сейчас, и опасаясь быть застигнутым.

Когда струйка иссякла, превратилась в капли, исчезла совсем, бедра сдвинулись и ушли вверх, исчезли вместе с трусами. Через несколько секунд в лужицу, которая еще блестела, но уже не пенилась, откуда‑то сверху упала скомканная бумажная салфетка, такие стояли на столиках в столовой нашей базы.

Листва прошуршала громче: неопознанная незнакомка выбралась из‑под кустов и ушла обратно на пляж.

Увиденному наверняка позавидовал бы сам Костя, ведь вряд ли его радикальная мать мочилась голая во дворе.

Я все еще не шевелился – салфетка нехотя развернулась, показала темное влажное пятно в середине.

На всякие случай оглянувшись, я пригнулся и пролез под кусты.

Последовавшее за этим, пожалуй, описывать не стоит.

Скажу лишь, что в кустах на краю базы отдыха было уютнее, чем между гаражами за кинотеатром «Родина». Брезгливостью относительно главнейших женских мест я не отличался даже в те времена, когда этих мест еще не знал. А обоняние реального оказалось более сильным фактором, чем воспоминание об увиденном.

 

 

* * *

 

Длинноногая Пашкина Оксана двигалась медленно.

Я сильно сомневался, что ее вусмерть огорчила смерть мужниной бабушки.

Вряд ли невестка была слегка беременна – в этом я сомневался еще сильнее, поскольку знал стремление современной молодежи жить без детей, покуда получается.

Просто она думала о чем‑то своем, не связанном с происходящим в данный момент

Да и вообще на этих поминках не было той атмосферы, которая обычна для большинства по‑российски праведных семей.

Ирина Сергеевна всю жизнь прожила замкнуто, не подпускала никого слишком близко – и даже фактом своей смерти не создала обстановку безудержного горя.

А о том, чем стал для меня ее уход, не знал никто.

 

 

Часть четвертая

 

1

 

Лето в родном городе бежало к концу быстрее, чем в Крыму, где время для меня в какой‑то момент замедлилось и почти остановилось.

Незаметно подошел ненавидимый нормальными детьми день 1 сентября, которые в нынешние времена, словно в насмешку, объявили праздником.

Подчиняясь прежней, оставшейся от младших классов привычке, с букетами гладиолусов собрались у школы повзрослевшие на целый класс мальчики и девочки, которым не хотелось погружаться в остопротивевшую до тошноты учебу.

В советские времена насаждался миф о «школьных годах чудесных» и «учительницах первых моих». Может быть, для кого‑то так все и было, хотя я всегда считал, что можно любить учиться чему‑то, но нельзя – учиться где‑то и с кем‑то вместе.

Впрочем, на восприятие всего этого изначально накладывает неупругую деформацию сама моя личность.

Я, как показала жизнь, человек глубоко несоциальный, хаусдорфовый. Я – индивидуалист, каким не может не быть ни один прирожденный математик, людей я в общем не люблю и в них не нуждаюсь. Это, конечно не означает, что я черств по отношению к своим близким, как раз наоборот: близкие есть моя неотделимая часть, в них сосредоточивается весь мой мир, за пределами которого меня никто не интересует. Абстрактная любовь к людям не видится мне атрибутивным признаком умного человека, по сути мне вообще никто не нужен, кроме себя самого, я самодостаточен в малой вселенной, включающей меня, главных близких и горстки друзей.

По большому счету, меня давно тяготит жизнь в России.

Не по финансовым причинам, а потому, что мне чужд русский социум.

Я бы хотел жить в другой стране, цивилизованной – где годы, затраченные на создание самого себя, позволяют достичь вершин абсолютной хаусдорфовости, отъединиться от общества. От всего, что описывается ненавистным словом «коллектив» или еще худшим – «община».

То есть ни с кем не здороваться, даже не глядеть ни на кого ни в лифте, ни во дворе.

Если сломается машина – не уповать на окружающих, а звонить в автосервис, где я оплачиваю карту круглосуточной помощи на дорогах.

Если дома мешает сосредоточиться лай собаки за стеной – не идти разбираться, а просто вызвать полицию. Причем не косорылого урода с двуглавым орлом на рукаве, озабоченного лишь сбором мзды с наркоманов. Впустить обаятельного громилу негра, который разберется за пять минут, ни разу не пригасит белозубой улыбки. Но через неделю после события соседа вызовут в суд и там – тоже без лишних слов – приговорят к такому штрафу, что ему придется продать последние портки.

А если в супермаркете мне скажет хоть одно лишнее слово какая‑нибудь деревенская оторва, сидящая на кассе – тоже не отвечать, даже улыбнуться. И тут же пойти к менеджеру торгового зала и пожаловаться, на следующий день удостовериться, что ее уволили. А если нет – позвонить руководителю повыше, чтобы уволили вместе с менеджером.

Человек моего статуса должен жить по‑человечески, никому не угождая; угождать должны мне.

Возможно, мои взгляды грешат излишней радикальностью, но что есть, то есть: людей я не люблю, и чем дальше – тем больше.

Умный человек людей любить не может.

Хотя, в отличие от одного известного человека, собак я тоже не люблю.

Люблю я только тех, кто не гадит мне на каждом углу, вообще не делает мне ничего плохого. Например, красных снегирей, которые каждую зиму прилетают во двор к нам с Нэлькой и за два дня склевывают всю рябину, которая с осени осталась на ветках.

Но я отвлекся от школы, которую вспомнил в последовательности событий.

Мне школьные годы никогда не казались чудесными, а своих учителей – и первых, и вторых и N+1‑х – я вычеркнул из жизни как не заслуживающих занимать ячейки памяти.