Теща. История одной страсти
Потому что, глядя в боковое окно, под фундаментом нового здания вижу то место, где друг рассказывал о своем то ли взлете, то ли падении.
Ведь я был уничтожен лавиной эмоций, всколыхнувшихся от Костиного рассказа.
Первым чувством, конечно, была черная зависть к однокласснику, помноженная на досаду в адрес родителей. Если бы они не потащили меня в осточертевший с рождения Крым, где я мог всего лишь наблюдать переодевающихся и писающих, а отправили в обычный пионерский лагерь, я мог бы получить все, что получил Костя. Ведь я был ничем не хуже его.
Следом шел страх – точнее, опасение за друга.
Еще точнее – почти взрослое сознание факта, что происшедшее с ним, особенно в варианте с престарелой пионервожатой, является преждевременным. И при всех прочих обстоятельствах Косте следовало повременить с вхождением во взрослый мир хотя бы года на два.
Затем я мучился непониманием того, что взрослая женщина – наверняка чья‑то мать – занимается делом, о котором в ее возрасте давно пора забыть. Да и вообще, как получилось, что люди, которых послали в лагерь кого‑то воспитывать, сами занимаются непотребством?
В тот день мною владело именно это.
Потом, с течением времени, отношение стало меняться.
Зависть сменялась сочувствием, страх – облегчением, непонимание улетучилось, вытесненное собственными опытами.
Но тем не менее, день Костиного откровения означил некий перелом в моем мировоззрении. По крайней мере, приготовил меня к осознанию следующих сущностей.
Сейчас, конечно, я вижу все, происходившее с нами в прошлом веке, под другим углом зрения.
Рожденным и опытами жизни и принятием быстротечности бытия.
А прежде всего – знаниями, которых тогда не было.
5
Теперь я понимаю, что во все времена бригады для обслуживания ведомственных пионерлагерей формировались из особого контингента. Ездили туда типы определенного сорта, которым лето в городе не несло особой радости.
Мужчины – в основном тихие, незапойные безобидные алкоголики.
И женщины, готовые вскочить даже на ручку от лопаты.
Все морали одинаково лживы и пытаются возвести в абсолют то, чего не может существовать.
Но коммунистическая мораль в своем воинствующем ханжестве превзошла христианскую.
Ведь если попы женскую чувственность порицали, то коммунисты ее отрицали.
Одной из самых вредных гендерных химер коммунизма являлась та, что в сексе якобы мужчина домогается, а женщина терпит.
О том бесконечно врал социалистический «реализм», в котором реальности было столько же, сколько в каких‑нибудь маяковских «окнах РОСТА».
Этой ложью советским людям запорошили мозги до такой степени, что они сами начинали в нее верить.
Например, моя мать, женщина в общем неглупая: дура не могла бы достигнуть довольно высокой должности и продержаться на ней до выхода на пенсию – внушала мне такие вещи, над которыми посмеялся бы сегодняшний первоклассник.
Впрочем, о матери я вспоминать не стану. Признавая ее значимость как профессионального работника, я не ставлю ее в грош как воспитательницу сына, чьей обязанностью было минимально подготовить меня к вступлению в мужскую жизнь.
Да и вообще, родители – и она, и отец – в этой области не принесли мне никакой пользы, от них исходил лишь вред. О том я, кажется, вкратце говорил, повторяться не вижу смысла. Скажу лишь то, что своих родителей как родителей – а не как полноправных членов советского общества – я никогда не уважал, уважать их было не за что.
О них я, пожалуй, больше вообще не скажу ни слова.
Родители надоели мне за первые пятнадцать лет жизни, не дав мне для реальной жизни ничего. Дальше в нужном направлении мне помогали другие люди… другой человек, но до рассказа о нем время еще не пришло.
Тут я просто хочу сказать, что образ поведения лагерных воспитателей полностью укладывается в рамки реальных человеческих отношений.
Во всяком случае, сейчас мне не кажется ни странным, ни исключительным, ни даже просто ужасным то, что поведал Костя.
«Пионервожатая» не применила к нему карательных мер – точнее, применила специфические. Мой друг не подвергся публичному позору, только с того вечера до конца смены не ночевал в своей палатке.
Он укладывался вместе со всеми после отбоя, потом тихо исчезал. Неблизкие товарищи, покуролесив где‑нибудь у тайного костра, выпив дешевого вина, и потискав сверстниц, через пару часов возвращались. А Костя приползал лишь под утро, невесомый от усталости.
Ночи он проводил в душном домике воспитательницы, где не спал, а работал.
Как именно он работал, я в тот день до конца не понял, да и Костя не склонен был распространяться.
Видимо, им владело двоякое чувство.
С одной стороны, в опыте имелись какие‑то эпизоды, которые ему было противно вспоминать.
А с другой, в безудержном сексе со взрослой женщиной не могло не быть совсем уж ничего приятного – но на первое сентября все ушло безвозвратно вместе с летом и он не мог о том не тосковать.
Вспоминая Костю в зрелом возрасте и сопоставляя его рассказ с собственным опытом, я не сомневался, что эта безымянная женщина не выходила из разряда обычных. Просто она не была холодной курицей женского рода, каких насаждали в качестве примера для подражания и попы и коммунисты. В «гражданской» жизни добропорядочная, но не удовлетворенная чувственно, на воле она выпускала своих бесов и каждое лето предавалась греху, совращая подходящего «пионера».
А с моим другом ей сказочно повезло: он сам упал в ее руки.
Но, повторяю, все это я понимаю сейчас. А тогда я был шокирован, смят, раздавлен.
Расперт изнутри потребностью немедленно узнать все подробности, которые требовалось выяснить немедленно, на этом самом месте.
Меня трясло от мыслей – точнее, от фантазий о том, как все происходило с Костей. Я был сейчас с ним и не с ним – я оказался на берегу того пруда и именно меня схватила за плечо женщина, порочно облитая ненастоящим лунным светом.
Подняв глаза от Костиного рисунка, я опять увидел школьное крыльцо.
Махорка курил на прежнем месте, рядом с ним поднималось другое облако дыма: к музыканту присоединился невысокий, седой и лысый физик Моисей Аронович с трубкой. Он курил душистый болгарский табак.
Таня Авдеенко поднялась к Сафроновой. Я подумал, что, вероятно, стоит наконец потрогать ее коленку под партой.
