Тот самый снег. Я и он, она и я

(В столовой, находившейся около говнопомоечной академии, кормили дристотиной, и питался я в основном водкой.

Вероятно, по мне это было видно, добрая женщина меня пожалела.

По крайней мере, так мне подумалось.)

Разумеется, я согласился; поесть в компании я любил не меньше, чем выпить.

Не дожидаясь намека, я тут же добавил что девушки, меня накормившие, получат отметки просто так».

 

Я вспомнила, как все было. Вспомнила так, будто не прошло двадцати лет.

На самом деле Светка не просто пожалела Никонова, а он страшно нравился ей как мужчина, которого хотелось заполучить в свою компанию. И, видимо, звезды сложились так, что заполучила она его для нас с первой попытки.

Высокого роста, хоть и слегка сутулый и неспортивный, Виктор Викторович всегда носил костюм и белую рубашку с галстуком, был коротко стрижен и гладко выбрит. Из разговоров мы узнали, что помимо математического университета он имеет второе образование – какой‑то институт литературы в Москве. Что он лет десять служил внештатным корреспондентом при вечерней газете своего города. Кроме прочего, вернувшись из Ленинграда кандидатом математических наук, он заработал ученое звание «доцента». И это, как я осознала теперь, было лишь малой малостью того, что он представлял из себя.

Но уже тогда я понимала, что Виктор Викторович – не просто очень интересный, а самый интересный человек из всех, кого я знаю; о существовании таких людей я не подозревала в доинститутской жизни. Казалось, что это он, единственным из всех преподов, был москвичом. Он мог говорить на любую тему, а по вечерам пел так, что даже не зная слов, мы подтягивали и хор звучал стройно. Странным казалось то, что в разговоре он картавил, объясняя это «полудворянским» происхождением, а пел чисто. Голос его был так приятен, что мы часто просили исполнить какой‑нибудь романс самостоятельно. Он вставал из‑за стола, выпивал рюмку водки и, раскинув руки, как Шаляпин, заводил нечто такое, от чего у меня бежали мурашки по позвоночнику…

Впрочем, я запуталась в воспоминаниях: Никонов всерьез вошел в нашу компанию на второй сессии; во время первой он приходил лишь пару раз. Просто он был так хорош, что казалось, будто весь первый курс я провела с ним.

Хотя не понимала до конца, что в нем притягивает так сильно.

В те времена он мне просто нравился. Теперь я понимала, что стоило пойти учиться в ту помоечную академию лишь для того, чтобы встретить на своем пути столь замечательного человека.

Именно замечательного, слово я могла произнести не лукавя.

Не имев проблем с математикой, я не интересовалась закулисными делами Никонова в отношении других студентов, и особенно – студенток. Прочитав откровенную исповедь я не ужаснулась, не стала относиться к нему хуже. Я поняла его, я приняла условия, в которые поставила его жизнь, вынудив заниматься неблагородным делом.

Я знала также, что Виктор Викторович, мягко говоря, нецеломудрен, хотя, как поняла сейчас, сильно преувеличивала его амурные успехи. Но слова о Зое из класса «А» под номером 9, свидетельствовали о том, что к женщинам он относился всерьез.

И еще я до сих пор помнила, как он разговаривал со своей женой.

В те годы средства связи находились в состоянии махрового тюльпана: состояние их было ярким, странным и раздрызганным. Еще использовались пейджеры, кое‑кто ходил с транковыми телефонами – увесистыми, как кирпичи и такими же бесполезными. У самых продвинутых появились настоящие мобильные: имелись системы, не использующие СИМ‑карт, а привязанные к городским номерам. Я помню это хорошо, потому что в нашей группе был толковый парень, чистой воды технарь, которого невесть каким ветром занесло в «жиро‑сальную» шарагу. Повернутый на связи, он не только был осведомлен о происходящем, но делился своими знаниями с окружающими, и мне бывало интересно послушать.

Сотовая связь уже существовала, но роуминга еще не имелось, поэтому преподаватели оккупировали учебную часть и звонили домой по обычному телефону. Один раз я случайно услышала разговор Никонова – нескольких его фраз хватило, чтобы понять, что жену он любит единственную из всех женщин. А внимание к остальным лишь подчеркивало его личность; мужчина, не интересующийся женщинами, всегда казался мне ошибкой природы.

И в школе и в семье меня пытались воспитывать на несуществующих идеалах.

Истинно хороший человек должен был быть белым: кристально честным, верным, непорочным и так далее. Отклонение от любого из требований делало его черным.

А вот Виктор Викторович Никонов казался не белым, не черным, а многоцветным.

 

«Юле было лет 25, она имела мужа и ребенка.»

 

Меня не тронула досада от того, что он увеличил мой реальный возраст на два года.

Ведь в самом деле тогда я, замученная жизнью: конвейером на хлебокомбинате, и этой учебой, и семьей, которая с первым мужем несла мало радости – наверняка выглядела старше, чем была.

Как сейчас, проживая совсем иную жизнь, казалась моложе.

 

«При среднем росте она имела достаточно стройное сложение.

У нее были ярко‑зеленые злые глаза, а NAC вызывал сочувствие.

Конечно, его я увидел позже. Но имея привычку при знакомстве с новой женщиной первым делом рассматривать ее грудь, я сразу отметил, что состояние Юлиного бюста характерно для 20–30 летней кормившей женщины, когда система связок Купера разрушена, а жировое окружение, составляющее объем молочной железы, еще не наросло».

 

Относительно моих глаз преподаватель был стопроцентно прав; в те времена они казались злыми. Это теперь, став самодостаточной и уверенной, я помягчела даже в зелени взгляда.

Я не знала аббревиатуры «NAC», не имела понятия, кто такой Купер и что он связывает – равно как и то, откуда математик знает тонкости о женской груди – но отметила, что Юлин бюст Никонов описал с большой долей снисхождения. На самом деле мои груди тогда казались жалкими мешочками, к которым никогда не вернутся ни упругость, ни размер. Это меня удручало, поскольку я все‑таки была молодой и хотела абстрактно нравиться. И я тихо завидовала дуре Таньке, которая, несмотря на двоих детей, в лифчике носила мячи.

Вспомнив те времена, я потрогала свою грудь, спрятанную темно‑серым графитовым костюмом английского производства.

Теперь мой бюстгальтер сравнился с Танькиной классификацией: имел чашечки «D». Насчет непонятного «жирового окружения», которое «наросло», Виктор Викторович оказался прав.

Другое дело, что сейчас тяжелая грудь мешала жить, зимой мне становилось тесно в толстой одежде, а летом под ней потело. Этот бюст как нельзя лучше пригодился бы мне в двадцать пять лет или в тридцать, а в сорок три же он напрягал. Как напрягало все, пришедшее по жизни не в срок.

Хотя главное все‑таки пришло вовремя.