Тот самый снег. Я и он, она и я
На полу лежала раскрытая сумка, на столе, и стульях валялись кучи тряпок, которые староста «хлебниц» запихивала, утрамбовывала, доставала обратно, перекладывала иным образом и снова пыталась трамбовать.
Словно на физзарядке, она нагибалась и распрямлялась, и вытирала локтем пот, потому что в убогой квартирке было жарко. В отличие от нашего общежития, где стоял ледяной холод, новые дома в Троедрищенске отапливались хорошо.
Длинная юбка с разрезом, обычная и привычная, ей сейчас мешала.
Ни капли меня не стесняясь, староста стащила ее, бросила на стул, и осталась в темно‑синих колготках.
Я сидел на диване, перед моими глазами маячил неимоверно круглый и заманчивый Светкин зад.
Трусы чернели под плотным эластиком, края белой прокладки сияли.
Я видел это – и сидел, как пень.
До сих пор проклинаю себя за то, что не сказал простейших, но могущественных слов:
– Ну, Светка, и классная же у тебя жопа!
Или – еще лучше – не подошел и не попробовал ее на упругость».
В самом деле, автор, как и везде, не лукавил.
Дома староста ходила в кофточке и колготках, пренебрегая юбками, платьями, брюками или халатами. Нас она не стеснялась, да мы на нее и не смотрели.
Но можно было догадаться, как отреагировал на зрелище ее задницы Виктор Викторович, который оставался, прежде всего, мужчиной.
Я представила, как он сидит на диване – на том самом диване, на котором спустя некоторое время…
Диван этот уже давно сгнил на свалке, но мысль о нем была неожиданно приятной.
«Сейчас я уверен, что ответом был бы быстрый, горячий и полный взаимной благодарности акт, неведомый никому.
Точнее – обоюдоудовольственная спонтанная поёбка, какие не просто случались в моей жизни редко, а могли быть пересчитаны по пальцам.
Ведь даже Гульшат (А8), сумрачную татарку с казахскими сосками, я возжелал в тот миг, как увидел, но отпипирил лишь через неделю при встрече, назначенной для других целей.
Кругложопая Светлана отозвалась бы, наверное на первое мое движение.
Но я движения не сделал.
Сделав, следующую сессию я провел бы в счастливом незаконном браке. Староста не была ханжой и наверняка приходила бы ночевать в общежитие, а может быть, даже осталась со мной жить.
С ней мне было бы просто даже потому, что ее звали так же, как мою жену.
Да, подумав об этом, сейчас я поверил, что мы могли сделать так, наплевав на ее сокурсников и моих коллег, ничего не скрывая и потому ничего не боясь.
Мы жили бы вместе и все свободное время ебались.
Еблись бы весело, еблись яростно, еблись до усрачки – но наебавшись, все равно думали о том, как скорее прийти в себя, снова соединиться и ебаться уже до полного опизденения.»
На этом месте я оторвалась от планшета и опять улыбнулась – смущенно и грустно.
Смущенно оттого, что очередной заряд Никоновской брани вкупе с описанием возможного процесса показался мне чрезмерным.
А грустно потому, что в очередной раз стало ясным, насколько обделен был автор в мужской жизни, если запоздало мечтал о нашей Светке, которую любовники бросали от нестерпимой скуки в постели.
Не знав ее близко, мой преподаватель, видимо, писал в состоянии ослепления.
Ослеплен он был как неудовлетворенный по жизни, о чем говорили следующие строки.
«Возможно, единственный раз в жизни я был бы сексуально сыт без всяких проблем целых три или четыре недели.
Тем более – что будет пояснено потом – я, кажется, нравился этой Светлане.
(Удивительно признавать такую возможность сейчас, когда я противен самому себе.)
И она, будучи всего 6‑ю или 7‑ю годами моложе меня, наверняка была правильной женщиной.
И мы с нею могли…
Могли, могли, и еще 10 раз могли!
Причем без напряжений, без всяких усилий с моей стороны.
Но я был не просто дураком.
Я был упрям, как осел и уперт, как сто тысяч ирландцев.
Наверное, я родился полным идиотом, поскольку в самом важном и самом сложном аспекте жизни – сексуальной сфере – всегда выбирал себе цель наименее подходящую и наиболее недоступную. И стремился к ней, как ёбнутый альпинист по отвесной скале, хотя внизу, на цветущей альпийской поляне осталось так много возможностей. Но я лез, лез и лез… И ладно, если бы хоть иногда удавалось найти наверху нечто, недостижимое с простыми телушками, которые паслись внизу.
Дело обстояло в том, что я, словно полный кретин, лез ради процесса лазанья – и, как правило, цели не достигал, даже если добирался до вершины.
Да что там разливать зрительные эпитеты!
Стоит оставаться честным перед собой и горсткой знающих меня читателей, к которым может попасть этот текст.
Достаточно сказать, что на 1 курсе математико‑механического факультета Ленинградского университета я – прыщавый и длинноволосый, из гордости школы превратившийся в провинциала на законном месте – влюбился не более и не менее, как в ленинградку. И не просто ленинградку, а генеральскую дочь, жившую на Суворовском проспекте, одном из самых престижных в городе.
Думаю, добавить к этому нечего.
Тоже самое произошло со мной в Троепёрдинске, куда меня трижды приводила судьба.
Я пренебрег доступной Светланой из Захуяк‑Тамака, и причина этого пренебрежения была неясной мне самому».
Я тоже не могла понять, почему Никонов не сделал ни одного шага навстречу заднице, манившей взор.
Наверное, не потому, что она жила в периферийном городе, который он обозвал уничижительно, но подходяще.
Возможно, причины его поступка – точнее, непоступка – были достаточно вескими, только я их не знала.
«Уже в следующем веке, спустя двадцать лет после событий, я понял, что все происходило неслучайно.
