Тот самый снег. Я и он, она и я

Потом…

Впрочем, неважно, что было потом. Это выходит за рамки темы.

(Если бы я знал, что в итоге мы окажемся под одной крышей с 80‑летним тестем, вонючим деревенским уёбком, говорящим «лОжить», мне бы стоило удавиться еще в 1993.

Поэтому о «потом» писать не буду.)

Главное, что мы с женой тогда были безоблачно счастливы.

Счастливы по жизни и счастливы друг с другом.

Я даже не догадывался, что судьба уже занесла карающий топор.

Продолжал жить, как жил.

Так вот, именно тогда, в последний год светлого существования сквозь мою жизнь и прошла Юля (А11).

(Отсекая вопросы, подчеркну сразу.

Я любил, люблю и буду любить свою жену, ее одну и больше никого.

Но я был нормальным мужчиной и до определенного момента не пропускал ни одной женщины в своей окрестности.

Таким я уродился; счастливый брак не имеет отношения к случайным связям на стороне. На том я стоял всю жизнь.

Ну, пожалуй, теперь можно начинать мемуар.)

Километрах в четырехстах от места моего обитания, полуторамиллионного областного центра, на трассе Р‑914 в сторону Оренбурга лежит районный город, который я назову «Троеблёвском», поскольку ассоциируется он лишь с блёвом после неудачной ебли.

(Прочитав написанное, я подумал, что абстрактный читатель ужаснется моей ненормативной лексике.

Но что выросло, то выросло; если я всю жизнь провел в облаках нецензурной брани, то не вижу смысл под конец опускаться на землю плоскословия.

И если я считаю, что весь мир говно, все люди бляди, то ебал я в рот всех, кто пытается заставить говорить эвфемизмами.)

Не многонаселенный, он занимал большую площадь, поскольку состоял из одноэтажных домов с подсобными участками и расползся так широко, что для его полного уничтожения не хватило бы авиабомбы калибра ФАБ‑5000. Лишь две улицы были частично застроены многоэтажками, некоторые из которых имели лифты. Как и везде по области, здесь имелся градообразующий фактор: молочный (или сахарный, или оба, теперь уж хер вспомню) завод, вокруг которого разросся этот дрянной городишко. Возможно, именно потому там, подчиняясь политике развития регионов, расположился филиал одной Московской пищевой академии. Ректором этого «учебного», мать его в рот еби дышлом, заведения стал бывший директор того самого завода – прирожденный начальник, разожравшийся ебздун, который был толще самого Генриха Геринга.

Сами заводы медленно гибли: уже начался спланированный развал России. Именно поэтому жирный пидор, развалив собственное предприятие, переориентировался на руководство заочной академией. Наличных денег в Троепёздинске почти не ходило. Поскольку 90% жителей еще оставались привязанными к заводам, им выдавалось нечто вроде заборных книжек (какими оперировали купцы ХIХ века), по которым можно было брать продукты в магазинах. Лимита хватало лишь на блевотину: скисший кефир и пельмени из бычьих яиц.

В филиале учились не только выползки из окрестных деревень, туда приезжали даже из моего города: получать «образование» в Троесрульске было выгодно. И официальная стоимость учебы и совокупная сумма взяток, в которые она обходилась, оказывались ниже, а ничтожный диплом не ничтожнее, чем в пиздалищном «ВЭГУ» – восточном экономико‑гуманитарном университете, главном коммерческом лупанарии Уебилова. У «пищевиков» существовали два десятка специальностей, в большинстве учебных планов имелись элементы высшей математики. Все дисциплины преподавали москвичи, работавшие в головном отделении пиздосраной академии. Но по каким‑то причинам – возможно, из‑за их отсутствия в мударасном ебатории – математики из Москвы не приезжали. И Троепёрдинский филиал заключил договор с нашим университетом, чтобы два раза в год туда присылали кого‑то из нас.

Мой друг Коля М., проректор по заочному и дистанционному обучению, предложил поехать мне, потому что там, во‑первых, неплохо платили официально, а во‑вторых – естественно, он не сказал прямо, но тонко намекнул – с большого потока математики можно привезти неплохие дополнительные деньги.

Я, разумеется, согласился.

По Колиной наводке я ездил в Троегейск трижды, и каждый раз привозил по 20–30 тысяч (прикиньте валидность такой суммы в конце девяностых!).

Стоит отметить сразу, что я не просто очень любил деньги, а жил по главному принципу российской жизни. Деньги, раздобытые незаконно: полученные в форме взяток, «наваренные» на валюте (которой я в лихие 90‑е торговал среди сослуживцев по математическому факультету Уебиловского государственного университета имени 40‑летия Великого Октября), да просто украденные из общественных сумм, на минуту попавших в мои руки – приносили мне радость ту же, чем вдесятеро большие, но заработанные честным пидарашеньем.

(Где немец купит, там русский спиздит, причем даже там, где пизженье по совокупности затрат разорительнее покупки». )

 

С этими высказываниями Никонова, откровенными и нелицеприятными, я была полностью согласна.

Сама я давно поняла, что честным трудом живут только дураки.

И хотя взяток мне никто не давал по причине отсутствия услуг, за которые их можно брать, я все равно использовала по максимуму свое служебное положение.

Например, в коммерческих сделках с покупателями и поставщиками всегда выговаривала «откат» наличными себе, минуя интересы комбината, который платил мне зарплату и премии.

 

«Но те «командировочные» деньги не принесли счастья.

Не помню, куда ушла первая порция.

На вторую мы купили жене модную по тем временам шубу из нутрии, которую носить оказалось невозможно, поскольку без подклада было холодно, а с подкладом она весила больше, чем Царь‑колокол в Кремле.

А на третью – добавив репетиторством – я купил самую несчастливую из своих машин, которая сначала сломалась, а потом попала под арест.

Ну ладно, об этом разговор пойдет позже».

 

Прочитав несколько абзацев, я почувствовала неподдельный интерес.

Меня поразила непонятная классификация «А11», стоящая рядом с именем, которое, видимо, обозначало меня.

Но не это казалось главным.

Я и в самом деле ощутила погружение в прошлое.