Тот самый снег. Я и он, она и я

Ведь жена моя была в командировке, ее отъезд и позволил мне накопить для Зои целый литр «мужских гормонов», которые ей, разведенной и одинокой, так требовались».

 

Да, я была права в своем понимании.

К этой неизвестной Зое мой бывший преподаватель относился с нежностью, редкой для обычных мужчин.

Как с нежностью он относился и ко всем остальным женщинам – в частности, ко мне, одной из какого‑то количества, явно не слишком большого.

 

«Впрочем, я ошибся, написав, что в этой «семьсот двадцать восьмой» обладал лишь Зоей и один раз.

В ней я не раз и не два, а, пожалуй, полгода еженедельно тискал груди Ирины (С3).

Они были очень белыми, упругими, и сосок, обращенный ко мне – левый, она всегда сидела справа – был почти вдвое больше правого.

Но увы, с этой Ириной у меня не дошло до серьезного, лишь один раз мне удалось стянуть с нее теплые колготки и увидеть, что живот ее не по возрасту мягок, а «дельта» коротко подстрижена.»

 

Теперь мне стало его жаль по‑настоящему.

Видимо, мужская жизнь Виктора Викторовича Никонова сложилась до крайности неудачно, если он радовался даже такой мелочи, как разные соски Ирины (С3).

Я принялась читать дальше.

Каждое слово открывало мне что‑то новое о человеке, которым я не слишком сильно интересовалась в те глупые годы.

 

«В 1999 я собирался продать счастливую машину, уже ставшую слишком дряхлой, да и вообще последний год ХХ века принес много несчастий.

Но все‑таки кое‑что, связанное с ебической «академией» пищевой промышленности выбивается из общего ряда.

В глубинах кладовки до сих лежат фотографии с тех сессий. Они подписаны датами, по которым можно восстановить время действия, но для их поиска, нужно перерыть кучу хлама, а мне этого не хочется. Не хочется хотя бы потому, что среди других я неизбежно увижу снимки самого себя, подростка и юноши, от которых потянет повеситься, поскольку я в очередной раз пойму, как счастливо начиналась моя жизнь и в какой жопе она заканчивается.

Впрочем, точный год начала описываемых событий, как мне кажется, не так уж и важен.

Просто я примерно прикинул детали, по‑писательски любя определенный уровень достоверности в хронологии.

Из всего, что удалось вспомнить, делаю вывод, что моя первая поездка в Троепёздинск относится к 1998 году и пришлась она на конец мая, который выпал удивительно теплым.

98‑й остался в памяти по‑своему эпохальным еще и потому, что он оказался последним годом моей относительной молодости. Ведь тогда мне было всего 39 лет, я еще мог считаться поднимающимся вверх, а после сорока жизнь катится в пропасть.

Я точно помню, как с кем‑то советовался, ехать ли в командировку на машине или воспользоваться автобусом. Умные люди сказали, что брать машину категорически нельзя: половину заработанных денег я потрачу на бензин и стоянку, а вторая половина уйдет на штрафы, поскольку менты в Троежопницке настолько злы, что в сравнении с ними наши Уебиловские – просто ангелы.

(Последнему я поверил.

Если милицию я всю жизнь просто не любил, то нынешняя пидарасня в погонах вызывает ненависть.)

И я поехал автобусом.

В тот год я был полон сил.

Да, в моей глубоко несчастливой жизни случались короткие моменты бездумного восторга. Когда рейсовый автобус въехал на центральную улицу Троемудска, где вдоль одной стороны стояли современные дома, обсаженные низенькими деревцами при первой новой зелени, а по другой тянулись частные постройки с неистовым цветом яблонь за дощатыми заборами, я почувствовал такое счастье, что был готов взлететь выше крыш.

Я вырвался из своего осто****евшего города, мне предстояли 4 недели свободы, в течение которых – согласно рассказам опытных людей – я плюс к деньгам мог выебать половину заочниц, находящихся во всех возрастах женской зрелости.

(Не за отметки, а по взаимному расположению, о чем я, пожалуй, напишу ниже.

Чувствую, что в моем мемуаре будет слишком много «ниженаписанного», отклоняющегося от непосредственной темы: истории моих отношений с Юлией, имеющей «тузовый» номер 11 в списке моих женщин.

Но я пишу не вымышленную, а свою собственную жизнь и не могу обойтись без некоторых деталей.)

Душа моя парила в эмпиреях сладостных предчувствий.

Ах, если бы хоть десятая часть из мечтаемого сбылась…

Но вернемся к истории Юли».

 

В жизни я прочитала очень мало книг, никогда не интересовалась литературой и ничего в ней не смыслила. Но стиль Никонова окутал неприторной изысканностью и каким‑то почти фотографическим описанием реальности.

Именно реальности; мне казалось, будто я слышу голос этого человека, ощущаю неустойчивое состояние его души, которое вынуждало то шифровать звездочками чуть‑чуть неприличные слова, то без стеснения употреблять явный мат.

Но больше всего поразило меня то, что замыслил мемуар, посвященный описанию наших с ним отношений.

Я как‑то сразу поняла, что «Юля (А11)» – то есть я – была его одиннадцатой по счету женщиной. Но что говорили буквы?

 

«Итак, я ездил в Троеблядск трижды: два раза весной и один раз осенью.

Такие командировки требовали муторной перестановки занятий в университете, стыковки чужих часов и разных форм благодарности тем, кто меня заменял, но они того стоили. Я ездил бы троесрать еще и еще, если бы в последний приезд не погорел совершенно глупо.

Наверное, об этом тоже стоит написать подробнее, хотя к Юле (А11) инцидент отношения не имеет.

Но отступление лучше нарисует образ автора: сорокалетнего мудака, теряющего чувство реальности на пустом месте.

По одной из специальностей набралось человек 60. Читал я лекции всему потоку, но на экзамен огромную группу распределили между мной и какой‑то дурой из местного техникума. Мне, идиоту, следовало подождать до выдачи ведомостей, но студентки надавили, тряся сиськами и письками…»

 

Я невольно улыбнулась, вспомнив, что двадцать лет назад Никоновский лексикон был иным.

Видимо, за минувшие годы он сильно озлел.