Туз червей

– Пожалуй, тебе стоит прислушаться к своей жене, – вмешался Тито, злобно скривившись.

Роза окинула его таким мрачным взглядом, что я едва не засмеялся. Вместо этого я выпрямился, покачнувшись на пятках, и обхватил ее за плечи рукой.

– Я справлюсь.

Роза помогла мне дойти до лифта, и все это время я чувствовал между своих лопаток прожигающий взгляд Тито. Когда двери лифта закрылись, я с максимальным достоинством, на которое был способен, выпрямился, и мои губы изогнулись в усмешке.

– Ну как я?

Роза закатила глаза, плохо скрывая свое веселье.

– Не понимаю, зачем ты так сильно из‑за этого паришься. Это по‑идиотски.

– Немного веселья мне не помешает.

Чем больше Тито будет верить, что я ушел в разгул, начал пить, трахаться и развлекаться, тем больше он ослабит бдительность. Затем Роза спросила, правда ли мне все это нужно ради победы.

– Я думала, ты человек чести.

Ее слова задели меня за живое. Моя улыбка испарилась, и я коротко ответил:

– Честь – штука двусторонняя.

Я не собираюсь относиться к подобному психу с уважением. К человеку, который сперва предал мою семью, а затем уничтожил ее и бросил на произвол судьбы, глумясь, что он выше их. Мое благородство заключается в том, что я отказываюсь победить его жульничеством, хотя бы ради того, чтобы доказать моему покойному отцу, что я лучше их обоих, но на все остальное… мне плевать.

Сегодня утром у меня запланирована фотосессия. Ненавижу фотосессии. Мне не нравится позировать под пристальными взглядами двадцати глаз. Фотограф несколько раз просит меня улыбнуться, но безрезультатно. Через полтора часа вмешивается Томас, держа в руке мой телефон.

– Тебе лучше ответить на звонок.

– Я занят.

– Это Березники.

В то же мгновение я застываю. Томас не говорит этого прямо, но я тут же понимаю: это звонок из тюрьмы.

Ни секунды не колеблясь, я подхожу к нему и, схватив телефон, пытаюсь улизнуть. Фотограф пробует меня задержать, но я его не слушаю. Я выхожу на улицу и нахожу тихое место у бассейна. Делаю глубокий, полный ужаса вдох и подношу телефон к своему уху.

– Алло.

– Здравствуй, сынок, – по‑русски здоровается мама. – Я тебя не отвлекаю?

Не плакать, не плакать, не плакать.

Прошло уже десять лет, но до сих пор это – худшее из того, что мне когда‑либо пришлось пережить. Не проходит ни дня, ни ночи, чтобы я не задавался вопросом, что она делает, как у нее дела и жива ли она. Каждый раз, когда звонит мой телефон, я боюсь, что мне объявят, что она умерла в результате несчастного случая.

Надеясь, что в моем голосе слышится улыбка, я продолжаю, радуясь возможности поговорить с кем‑то на родном языке:

– Вовсе нет. Рад тебя слышать. Как дела?

Отец всегда говорил мне, что я «маменькин сынок», и это был вовсе не комплимент. Он знал, что я любил ее больше, чем его. Он терпеть этого не мог… и почему‑то я уверен, что за это маме доставалось от него больше, чем за что‑либо еще.

– У меня все хорошо. Не выхожу за рамки, – слабо шутит она, и я понимаю, что, как и всегда, она пытается меня успокоить. – Не терпится выйти отсюда.

– И мне. Всего два месяца…

Я считаю дни. Я считаю их уже десять лет.

– Ты хорошо питаешься? – спрашиваю я, обеспокоенный слабостью ее голоса. – Тебя ведь никто не достает, правда?

Она коротко смеется, но этого недостаточно, чтобы меня убедить. Я знаю, что она все спускает на тормозах, что она предпочла бы все от меня скрыть, чтобы я смог спокойно спать по ночам… И это сводит меня с ума.

– И снова все те же вопросы. Не беспокойся! Твоя мама – крепкий орешек. Я так долго держалась, что последние два месяца ни за что меня не испугают.

И все же у меня есть право беспокоиться. Она кормит меня сказками о том, что к ней все хорошо относятся, что она ест досыта и что она завела друзей. Но я знаю, что это все ложь. Мне уже не семнадцать. Я навел справки.

Условия содержания в российских тюрьмах просто отвратительны. В камерах очень мало солнечного света и свежего воздуха, и в одну камеру, рассчитанную на шесть человек, запросто могут впихнуть тридцать заключенных, которым придется пользоваться одним туалетом. Им разрешается принимать душ лишь раз в неделю, не используя при этом шампунь. Предпочту даже не говорить о качестве их еды и о мышах и тараканах, которыми кишат камеры.

Но самое страшное – это тюремные охранники, которые не гнушаются налево и направо размахивать своими дубинками и даже натравливать собак на так называемых буйных заключенных. Если бы я узнал, что они тронули мою мать, я вполне мог бы прикончить одного из них своими руками.

Все потому, что я не смог ее защитить. Я всю жизнь буду винить себя за свою беспомощность и трусость.

– А ты как? Чем занимаешься? Ты разве не на работе?

В России сейчас около пяти вечера. Я, как обычно, лгу и рассказываю ей о том, как проходят мои дни в «Распутине».

Моя мама почти ничего не знает о моей жизни. Я сделал все, чтобы скрыть это от нее. Она даже не знает, что я играю в покер: она думает, что татуировки на моих щеках – это результат пари, заключенного во время ночной пьянки. По правде говоря, ей бы очень не понравилось, если бы она узнала, что я трачу время на подобную ерунду. Она бы решила, что я становлюсь похожим на своего отца.

 

Конец ознакомительного фрагмента