Учительница русского

Себе Варя ничего не купила, из какой‑то непонятной гордости решив пойти против мнения Герхарта. Приодев Юру, отложили деньги в копилку. Николай никогда не заговаривал с ней о её внешнем виде, очевидно, понимая, как тяжело сегодня приходится его соотечественникам доставать ту или иную качественную вещь. Кругом дефицит, люди привыкли делиться с ближним всем, что имели, и уж тем более никто не обращал внимания на стоптанные туфли и перешитое платье.

И тут вдруг Николай принёс отрез превосходной ткани и немного кружева на воротничок.

– На вот, возьми, сошьёшь себе новое платье, – сказал он и неуклюже поцеловал жену в висок.

– Предлагаю накрахмалить кружево и сделать из него большой бант на груди! Это сейчас очень модно! – воскликнула Леся.

А Варя не могла найти, что сказать, с глазами, блестящими влажной радостью, она то и дело подходила к отрезу, проводила пальчиком по гладкой, прохладной поверхности ткани и представляла, какое платье можно из неё сшить. Фасоны‑фасоны‑фасоны кружились у неё перед глазами, собранные со всех красивых девушек, которых она встречала на улицах Новосибирска. На следующий же день Леся притащила откуда‑то выкройки и, вооружившись английскими иголками и куском мела, сёстры принялись раскраивать.

Платье вышло на славу и как раз под сезон. Ему приделали рукава, собранные в складки на плечах и как будто дутые, Леся для пущей пышности накладывала на плечи ватные подушечки; на груди ему сделали геометрические складочки‑планки, исчезающие под большим, цвета топленого молока кружевным бантом. Красиво очерчивая силуэт, платье спускалось чуть ниже колен, оставляя обнаженными лодыжки.

Всем платье очень понравилось: мама хвалила, Леся составила график, когда она собирается его одалживать у сестры, Варя смеялась, как девчонка, получая комплименты.

– Ты прекрасная швея – вот куда надо было идти работать, а не наниматься к иностранцам, – сказал Николай и, пока никто не видит, положил свои широкие ладони на талию стоявшей перед ним жены. От таких его прикосновений, редких и оттого особенно дорогих и желанных, ей всегда становилось жарко. – Шила бы платья на заказ.

– Эх, Коля, и погорело бы это предприятие очень скоро! Какая баба в наше время не умеет шить? Стыдно должно быть такой бабе…

Он ласково ткнулся лбом в её живот, принявшись целовать его сквозь ткань. Хватка его становилась сильнее и требовательнее. Варя, в фальшивом смущении, постаралась освободиться из мужниных рук.

– Юрка зайдёт, перестань!

– Если бы я тебя слушал, то у нас и Юрки бы никогда не было, – улыбнулся Николай. Улыбка была столь редким явлением на его всегда сосредоточенном лице, что Варя ликовала при виде этой улыбки, как ликуют при виде радуги после затяжного дождя.

– Ты для кого шила платье? Или ты думала, что я ограничусь тем, что скажу «красиво». Пошли…

… – Тебе не нравится, что я у них работаю? – осмелилась Варя задать вопрос, который тревожил её последнее время. И отчего только тревожил, ведь она не делала ничего предосудительного? Она лежала с отчего‑то мокрыми глазами и смотрела на слепящую своей белизной спину мужа, на его чётко очерченные, налитые силой мышцы. Силой, которая казалась Варе непревозмогаемой, непобедимой. За этим белоснежным щитом она чувствовала себя в безопасности.

– Главное, чтобы это не повредило нашей семье, – глухо ответил Николай и отчего‑то повторил вопросом. – Это ведь не повредит нашей семье? Будь осторожна, Варюша, а я тебе верю!

– У тебя лопатки острые, похожие на кончики крыльев у ангелов, – улыбнулась Варя, прильнув щекой к мужниной спине, чувствуя терпкий запах его кожи, её приятную липкость.

– Спи давай.

– Нет, правда, я видела их на иконах в храме, куда мы ходили с бабушкой…

Варя решила, что ограничит контакты с Герхартом до минимума. Но тот оказался очень заинтересован её новым платьем, сказал, что она прекрасна, и добавил, что фасон вышел вполне удачным. Затем быстро перешёл на другую тему, но от Вари не ускользнуло, что немец рассматривает её, когда ему кажется, что она этого не замечает.

– Барбара – красивая! – не без удовольствия выпалил по‑русски Вильгельм.

Варя совсем расчувствовалась, и её намерение свести контакты с Ульрихом до минимума как‑то отложилось. Она забыла, что стоит быть начеку, и погрузилась в странное состояние, какую‑то грезу из времён юности, когда на сердце не было тревоги, а в голове – тягостных мыслей и необходимости рассчитывать каждый свой шаг, каждое слово. В её голове снова зазвучали звуки оркестра, и захотелось кружиться, вальсировать, как тогда в саду Альгамбры в белом, воздушном платье, когда там давала своё представление Миланская опера. Кажется, было это в 1914 году, да‑да, перед самой войной, Варе было всего одиннадцать лет, и теперь этот год представлялся ей самым счастливым годом жизни, после которого все пошло наперекосяк.

– Послушайте, товарищ Максимова… – прервал вдруг её грезу Герхарт, с вероломностью, которой он вдруг сам застыдится. Откашлявшись, он продолжил несравненно мягче, – Варвара, – он впервые назвал ее по имени, – я некоторое время размышлял, как можно поправить ваше положение, и вот представился случай. Фрау Марта, – вы видели её в консульстве, – возвращается со своим мужем на родину в Германию, её место освобождается. Я уже составил разговор с господином Мейер‑Гейденгагеном по поводу вашей кандидатуры на эту должность. Вас рекомендовал как очень ответственного человека, и он меня поддержал, если, конечно, должность горничной вас не смущает? Ваш гонорар за эту работу будет ровняться… – и Герхарт назвал сумму, в которую неискушенной Варе сложно было поверить…

 

Глава 8

 

Технический секретарь немецкого консульства, Вильгельм‑Генрих Кремер, закончил работу на сегодня, аккуратно убрал все папки в сейф, запер и педантично опечатал его, расписался в журнале. Потом вернулся на своё место, закурил сигарету, и осторожно держа её между двумя пальцами, чтобы не обжечься, потёр виски, в которых пока ещё глухо, но с каждой минутой все отчетливее пульсировала боль.

Работать становилось всё труднее, и прежде всего, в моральном плане, – а это было крайне важно для Кремера. И всё потому, что люди в последнее время пошли все какие‑то мелкие, беспринципные и, – он не побоялся этого слова, – гнилые. Кремеру было с чем сравнивать, и он с удивлением вынужден был констатировать, что раньше люди действительно были какие‑то другие. Он прошёл школу Вальтера Николаи, он воевал на полях Великой войны бок о бок с людьми, которые по своей доблести и благородству напоминали средневековых рыцарей, а потом десять лет служил под началом Георга Вильгельма Гросскопфа, которого в душе боготворил.

Год назад Гросскопф был вынужден покинуть свой пост, его перевели в консульство в Киеве. А вместо него поставили совершенно непонятного для Кремера, непрозрачного и бездеятельного Мейер‑Гейденгагена, при котором всё в консульстве замерло и поддерживалась лишь видимость какой‑то деятельности. У Кремера были небезосновательные подозрения, что всем негласно заправляет супруга Гейденгагена, та ещё националистка и к тому же поклонница Адольфа Гитлера, – что, честно говоря, было не очень желательно в складывающейся обстановке. Но разве мог он, Кремер, чего‑то желать или не желать, – ему необходимо было лавировать и подстраиваться.