Верея

В одну из ночей Воронвэ всё‑таки явился ко мне лично и лишил божественной силы, оставив лишь магию. Она являлась символом моей принадлежности к небесам, но не более. Святые небеса для меня теперь навсегда закрыты. Весь небесный простор. Это причиняло боль. Теперь я там лишь посмешище и урод. Всех, кого лишают божественности, принято называть комелями от слова комель. Это нижняя часть дерева, которая находится выше корней. Таким образом, на святых облаках считают, что лишенцы достойны жизни лишь в самом низу, но не там, где корни. Наш удел лишь наблюдать за цветущими ветвями и не иметь возможности сдвинуться с места. Мы лишь нижняя часть чего‑то возвышенного и обязаны сохранять ему прочность, ровную осанку, непоколебимость.

– Ты счастлива? – спросил верховный, укрытый тенью.

Возможно, от этого вопроса многое зависело, но я предпочла ответить честно.

– Да, благо богам, – тихо шепчу.

– Не смей! – зло шипит на меня Воронвэ, делая шаг навстречу лунному свету. – Даже и не думай говорить о том, что происходящее с тобой – это воля Богов! Ты здесь уже столько лет и всё никак не поймёшь, что это место непредназначенное тебе! Сколько раз я посылал знаки и предупреждения? Но нет. Ты настырно продолжала ждать и молча требовать, чтобы я пришел сам. Неужели ты совсем не понимаешь, чем это чревато для всех тех, в ком ты сеешь напрасную надежду, любовь? Это глупо, Бирель. Ты такая же, как твои родители. Творишь, что вздумается, и не думаешь о последствиях! Этого всего не случилось, если бы твои родители сразу подняли тебя в Верховную палату. К остальным!

– Они любят меня! – закричала я, роняя кристальные слёзы.‑Они хотели для меня только лучшего! Не осуждайте их волю, пожалуйста!

Его длинные светлые волосы лежат на полу, как притихшие змеи, вальяжно свернувшись клубками вокруг густого подола тёмных одеяний. Сидя перед ним на коленях, я в который раз ощущала страх и желание исчезнуть, лишь бы не находиться в поле зрения этих глаз. Сколько себя помню, его тень всегда где‑то мелькает и наводит ужас, который перехватывал дыхание и леденил душу. Впервые за долгое время я снова почувствовала рядом присутствие кого‑то более сильного. Мне было ненавистно это чувство. Я ненавидела быть слабой, только по этому убивала людей, находясь в обители. Мне было важно ощущать себя всемогущей, той, которую не посмеют обидеть или предать…

– Любят? – произносит тихо Воронвэ и наклоняется, роняя свои пряди на моё каменное лицо. – Бирель, как давно ты мечтаешь о смерти? Неужели ты и правда думаешь, что я такой же, как твои муж и дети? Думаешь, я поверю в эту наигранную улыбку, в которой ты прячешь желание свернуть им шеи? О, я прекрасно тебя понимаю и помню, какой ненавистью горели твои глаза, когда ты еще была в обители. Я помню, как ты улыбалась, когда топила людей в болотах. Как смеялась, хлопая в ладоши, когда детскую невинную, заблудившуюся плоть рвали дикие медведи. Ты ведь тоже всё это прекрасно помнишь. Не так ли? Сама прекрасно знаешь. Знаешь, почему нужно вернуться, подняться в палату и занять свое место! Природа беспощадна и неукротима. Она вольна делать то, что пожелает, обязана сохранять баланс и возобновлять пересохшие истоки бытия. Но ты решила, что собственное счастье важнее. Так нельзя, Бирель. Есть на святых небесах вещи, которые обязаны быть тем, чем являются. Ты не сможешь стать чем‑то другим. Неужели ты и правда хочешь и меня убедить в том, что изменилась?

– Замолчи! – кричу я, хватаясь руками за лицо, ногти зло впиваются в кожу. – Замолчи! Замолчи! Замолчи!

Он так жесток. Слова, словно лезвия режут медленно, нацелены на боль, а не на глубину пореза. Меня буквально разрывает на части от боли, обиды и злости. Я не в состоянии поддаться полностью мыслям о том, что поступила неверно, что обрекла многих на страдание и смерть.

– Чем дольше остаёшься здесь – тем хуже делаешь всем, в том числе и себе. Мне жаль видеть тебя такой. Я не хочу этого, но ты прекрасно знаешь, что происходит с комелями. Ты покинешь Явь и попадёшь в Навь. Правь лишила тебя божественности, но я могу помочь…

– Тогда почему Навь, находящаяся под вами, слепо верит, что на всё воля Воронвэ? Как вы можете винить меня и мою семью, когда это результат ваших решений? По какой причине мои родители решили, что их дочь будет в безопасности здесь? – кричала я, смотря в пол и щурясь от злости.

Тишина.

В тот момент я поняла, что осталась в комнате одна. Лишь лёгкий ветерок тихо шепчет о нахождении здесь кого‑то кроме меня в прошлом.

Воронвэ говорил о мире, в котором существуют не все. В который верят лишь знающие боги, Комели или жители других миров, посвящённые в веру. Земля, на которой росли мои дети, была другой. Исключением из бытия сего. И всё потому, что боги никогда не спускались на неё. А если и спускались, то не дарили людям веру, знание и уходили, равнодушно отводя взгляд от жаждущих сердец. Нет моей вины в том, что отец хотел подарить этой земле Бога и привести сюда Явь.

Я обрела новые ценности и перестала с теплом вспоминать о прошлом, наблюдая за отцом через камень памяти. Неподвижен. Снова. В плену тишины и одиночества. Опять его настигло что‑то необъяснимое и могущественное. Как бы мне хотелось, чтобы он хотя бы на минуту оказался рядом.

Прости, это моя вина. Ты снова бездушен и твёрд, лишён возможности жить, как раньше, до моего появления. Я разозлила Воронвэ, в очередной раз наслав беду на обитель.

С тех пор всё изменилось, я многое потеряла и пыталась думать лишь о том, что обрела. Род болотного бога прерван, усыплён, закрыт от глаз всего живого, среди людей и богов. Никто больше не вспомнит о нас, никто больше не помолится Паэлиосу. И в этом виновата лишь я. Это сводит с ума. Или уже свело.

 

***

 

На тот момент Самбору уже исполнилось двадцать пять, а Волибору двадцать. Нас всё устраивало. Изо дня в день я понимала, что вскоре они все покинут дом и обретут свои семьи. Запечатаю их в памяти такими. Рвущимися из родного дома на волю. Всех, кроме Журри, которая с детства была больна моими грехами. Слепа, но чувствительна к звукам, она хвостиком бродила за мной по замку даже в свои пятнадцать. Никто не мог её излечить, эти прекрасные, как зеркало, глаза были широко открыты, но не могли увидеть мир. Она невероятно чувствительна, всё трогала и пробовала, иногда горько плакала. Отчего моё сердце разрывалось на части.

– О, Журри, – я нашла её в который раз в саду, плачущую. – Моя долгожданная малышка!

Успокаиваю, глажу по светлым волосам, отчего она лишь сильнее и громче плачет. Я винила лишь себя во всём, что когда‑либо происходило с моими детьми, и тучи сгущались над горой в знак печали. Опять. Опять кажется, что делаю что‑то не так. Плохо. Это ежедневно терзает и режет.

В ту ночь я проснулась, задыхаясь и обливаясь потом. Унгал проснулся вместе со мной. Весь взволнованный, он взял мои руки в свои и попытался успокоить. Я вся дрожала. Перед глазами вспыхивали картинки, в которых угадываю верховную палату и статуи девяти главных богов, отца, мать. Всё там пропитано светом и теплом, между высоких колонн плывут безмятежно и сонно пухлые кружевные облака.

Что это значит? Я ведь уже стала никем, чего от меня хотят верховные? Почему я продолжаю бояться?

– Бирель? – беспокоился Унгал. – Что случилось? Не молчи, слышишь?