Высшая степень обиды

 

Глава 6

 

– Откройте мне веки… – с отвращением  отвернулась  я  от зеркала в ванной.   Шесть утра…  четыре часа сна, опухшая  физиономия, глаза, как щелочки, а под ними мешки.  И жесткий цейтнот.  Времени ни на страдания, ни на патчи уже нет, поэтому…  тонкий слой гепаринки под  глаза.  Краснота от мази сойдет уже через несколько минут,  отеки рассосутся чуть позже.  Страшной  конечно еще какое‑то время буду, но уже не настолько.  Накраситься.  Смыть  облупившийся  лак с ногтей.   Господи…  что ж так ярко‑то…?

Когда в двенадцать позвонила Санька, я через силу, но успела сделать все.  Квартира была убрана – просто для порядка, потому что сегодня она еще была моей.  И не то, чтобы за время моего отсутствия  все здесь пылью заросло,  но ее вытирал  мужчина,  и это было  заметно.  Он обходил препятствия вокруг, не приподнимая  их – подсвечник, вазочку, фотографии, шкатулку…  Да и я натрясла своими тряпками – чего уж…  я вообще за справедливость.

Заклеенные скотчем коробки  горкой  сложены на расстеленные газеты.  Привычные и любимые  продукты, которыми  виноватый  донельзя Усольцев забил для меня холодильник, перекочевали  в квартиру напротив – к такой же несчастной  женщине с ребенком‑подростком.  Неизвестно, сколько времени они будут болтаться в море – сгниет все или плесенью порастет,  и холодильник будет не отмыть.  Что еще? Тезка моего сына получил  денежку за то, что вытащит потом мешки на мусорку.  Ольга всплакнула на прощание, и я понимала, что это не по мне – своего хватало, а я своим убитым видом просто всколыхнула.

Еще  я успела посидеть в комнате мальчишек, вспоминая  их  в ней.  Подержала в руках  собранную ими модель ботика Петра Великого и печального, не единожды стиранного  старого мишку,  в обнимку с которым они спали по очереди.

Наши с ними вечера после работы и школы, громкие  споры,  мирные  разговоры и серьезные конфликты с примирениями… было много чего.  Хотя смысла в этой ностальгии никакого – с детьми я не прощалась.  Зато прощалась со всей своей прошлой жизнью, в которой их было очень много.  Потому что их отец  почти все время  пропадал на службе – то на выходах, то на подготовке к ним, то на занятиях, то таская проверяющих по лодке, то оценивая степень готовности  экипажа по сигналу тревоги, то в нарядах…

И не то, чтобы это напрягало,  я все понимала – надо, так надо.  Знала за кого шла.  Еще  будучи женихом, он подсовывал  мне книжки о женах  морских офицеров, верно и терпеливо ждущих на берегу.  И я глотала их, всасывая информацию и проникаясь положительными примерами, и готова была ждать так же.  И ждала потом.

И в других мужиках самцов  не видела – просто в голову не приходило.  А зачем, если после дальних походов  он возвращался,  и начинался очередной  наш медовый месяц?

Я тогда как‑то замедлялась вся…  отворачивалась  под его взглядами, прятала глаза.  Говорила, ходила, накрывала на стол,  а внутри  все замирало или  мелко дрожало в ожидании ночи.   До сих пор я не понимала и не знала этому объяснения, но когда они уходили надолго, я потом  терялась при нем.   Откуда бралось это  диковинное, странноватое целомудрие, необъяснимое  у взрослой, давно замужней  женщины?    А он все угадывал и понимал правильно,  довольно улыбался и шептал  на ухо теплым хрипловатым  голосом,  разгоняя  по коже головы и плечам острые  мурашки:

– Отвыкла…?  Стесняешься…?

Подыгрывал – не касался больше, обходил, сторонился  до самого позднего вечера, когда дети засыпали  и мы оставались  одни в спальне.  Это были какие‑то ненормальные прелюдии, странные  ролевые  игры – по умолчанию.   Накручивали себя  до такой степени…!  До нервной трясучки, до больного внутреннего жара, почти до температуры.  Он потом признавался  со смешком, что весь этот день  – «с дымящимся наперевес».

А дальше  все было, будто в первый раз –  с моей стеснительной неловкостью вначале и его бережным напором.  А потом – до сполохов  северного сияния под веками, до его искусанных ладоней, которыми он зажимал мне рот, запирая в нем  счастливые вопли.  Остро, горячо, сладко… просто головокружительно!

Жаль только – ни постонать  толком, ни засмеяться громко от нахлынувшего вдруг  ощущения дурного счастья – за тонкой  стеной дети.  Да и все остальное тоже… на полу, на одеяле, брошенном на ковер, чтобы не скрипеть  кроватью.   Задыхались от сумасшедших эмоций, любили друг друга в тишине, почти молча – как шпионы.  Шептали…  Со временем, конечно,  немного остывали и успокаивались, жили и любили уже без надрыва – до нового расставания.

И все ведь устраивало, все нравилось.  Глаза  горели, не ходила – летала…  Вот уж точно – походку  счастливой  удовлетворенной женщины ни с чем не спутаешь.

Я  ждала и любила Усольцева всегда и всякого – уставшего и злого,  искрящего юмором  и сочащегося злым сарказмом,  взвинченного неприятностями на службе и умиротворенного, довольного мною и жизнью и не очень – разного.   Все двадцать лет.  Не остывало и не отпускало.  И не думаю, что  подпитывали  чувства одни только расставания.  Хотя и они тоже… вспоминала, как было прошлый раз, ждала, готовилась, предвкушала, брала потом свое,  себя дарила…

А  оказалось – не сильно и нужно было.  На выходе почему‑то –  Сысоева.

Вспомнилось  слова Розы Давлятовны  о том, что кого‑то что‑то в семье «перестает устраивать и тяготит».  Это могло быть, еще как могло.   Я далеко не идеал  и всегда знала это, но и его характер  тоже  не предел мечтаний.  И не было между нами ванили никогда.  Отношения на равных были, страсть была… в разных  ее проявлениях.  И в скандалах тоже.  Но они случались редко и никогда – на пустом месте.  Я, можно сказать, сама сделала наши  отношения,  отстояла себя в них.   Мужчину делает женщина?  Так я и  сделала  Усольцева, взрастила  его  до капраза!

Но это не сейчас, не эти мысли…  на серьезные размышления  нужно  другое время.  Искать причины и  думать обо всем  этом я буду потом,  возле мамы.

Прошлась везде, посмотрела последний раз…  без слез, почти спокойно.  Квартира служебная, но все в ней наше – мною выбрано.   Никаких изысков и излишеств  не планировалось изначально – все равно  оставлять.  Не тащить же потом на материк  мебель той еще давности?  Покупалось только самое необходимое.   Но подобрать все я старалась так, чтобы  приятно  глазу –  свежие  цвета  мебельной обивки, плотная  ткань  штор,  практичные напольные покрытия…  Может, все это уже  далеко не новое и не модное  – столько лет  прожито  здесь.  Зато  удобное, привычное и ухоженное.

Катер до самых Мурмашей  отправлялся через сорок минут.  Как раз  выйти, дойти спокойным шагом, билеты еще взять.  Саня позвонила, когда я уже закрывала дверь, спросила каким‑то  чужим, напряженным голосом:

– Ты выходишь?  Опоздаешь, катер уйдет.  Я на пирсе тебя  жду.

– Да, уже вышла.  А ты не выспалась?  Не нужно было  приходить,  попрощались  же вчера.  Долгие проводы, сама знаешь…

– Ключи не забудь.

– Да… само собой, –  ничего не понимала я.